— Ну как? — спросила она, смущенная своим порывом.
— Отлично! Может, и в самом деле станешь со временем настоящей певицей. Спасибо тебе и за ужин и за песню. Ты хорошая. А теперь спать, спать, Зоинька. Переменить в твоем имени одну буковку, и получится заинька. А ты похожа чем-то на зайчиху — пушистая, добрая.
Вадим открыл форточку, занавес заколыхался, морозный воздух приятно холодил голову. Убирая со стола, Зойка ругала себя. Она понимала, что, чересчур разоткровенничавшись, допустила оплошку, неловкость, которую не смогла поправить даже песня. Теперь вся возведенная ею постройка готова рассыпаться прахом. А с другой стороны, что она сделала плохого? Спела ему про свою любовь и готова ради него хоть на край света? Разве она сказала неправду? «Ишь, «заинька»! А что ты ему на это скажешь?» — мучительно раздумывала она.
Зойка отнесла посуду, переоделась в комнате брата и вернулась в пестром ситцевом халате и тапочках. Вадим уже был в постели. Костюм и свитер аккуратно висели на спинке стула. Закинув руку за голову, Вадим лежал под одеялом и курил, о чем-то думал.
В халате и тапочках Зойка стала казаться ниже ростом и еще более уютной, домашней. Капроновая косынка, углы которой торчали, как ушки, усиливала это впечатление. Зойка покрутилась перед зеркалом, долго укладывала в коробочку с бархатной подставкой сережки, затем подошла к койке и, протягивая несмело руку, прошептала:
— Спокойной ночи, милый.
Он ласково пожал теплую, чуть отдающую луком, твердую ладошку, но удерживать не стал, как бывало в больнице, отпустил сразу. Она задержалась у порога, выключила свет, приоткрыла дверь, но тут же опять захлопнула ее и приглушенно заплакала.
— Что с тобой, успокойся, Зойка, — сказал Вадим, все понимая и уже не удивляясь.
— Не любишь. — Зойка подошла, села к нему на кровать, судорожно обняла его за плечи: — Я знаю: ее любишь... латышку свою... Интеллигенция! Голубая кровь... А, думаешь, интеллигенция слаще целует, да? А ты пробовал? Пробовал?
«Ну вот, — подумал он недовольно, — не хватало еще этого». Он осторожно отнял ее руки, сказал спокойно и строго:
— Не надо, Зойка. Иди-ка спать.
Он шагнул к окну, открыл форточку.
— Зачем ты так? Не хочешь, а зачем сердиться? — донеслось сзади. Зойка захлопнула форточку, потянула его к кровати, говоря с сестринской ноткой, чуть повелительно: — Простынешь. Ляг. Я тоже пойду. Утром в восемь мне на дежурство. Накормит тебя завтраком Фенька, невестка моя. Ты не стесняйся, она баба обходительная...
Зойка поправила на нем одеяло и, ласково взъерошив жестковатые на ощупь волосы, бесшумно выскользнула из комнаты.
3
Не спалось. Все вспоминалась деревня. Хоть и недолго еще живешь на свете, а все равно, назад оглянешься — как в колодец смотришь. Все далеко-далеко, и только на самом дне — чистая прозрачная водичка... Вот Зойка, босоногая, коротко остриженная после перенесенного тифа, носится по берегу Журавлинки, по лугам, собирает листик к листику тугими пучками черемшу, а то, свесившись с медленно плывущей по течению плоскодонки, рвет на венок желтые кувшинки.
Или вместе с Ильей-пастухом уйдет на целый день в тайгу, где на солнечных лужайках пасутся коровы. Каких только ягод, орешков, подберезовиков не наберет она в свой берестяной туесок. А плети лимонника, скрученные крендельками, дед Илья бросает в чайник вместо заварки, они потом пьют горячий, придымленный чай. Вкусно-превкусно. Или сядут под кустиком, и дед Илья рассказывает байки. Про царевну-лебедь, про Ивана-царевича и серого волка и про то, как они, деды, в гражданскую войну японцев били в низовьях Каргиня.
Большую часть времени проводила она, бывало, среди мальчишек. С девочками мало дружила. И сама была непоседливая и драчливая, как мальчишка, рыбу с ними ловила, из рогатки стреляла, играла с деревянным автоматом через плечо в разведчики. Однажды, когда уже подросла, в новогоднюю ночь трое дружков уговорили ее подслушать с сеновала, как в конюшне человеческими голосами разговаривают лошади.
Зойка долго не хотела идти, не верила, смеялась. Но мальчишки божились и уверяли, что ровно в двенадцать ночи, раз в году, кони разговаривают. Любопытство взяло верх, и она тихонько выскользнула за дверь, не замеченная захмелевшими взрослыми, пришла на конный двор и полезла по стремянке наверх. Себе на горе полезла. Обидели ее тогда мальчишки. Вернее — один из них, белобрысый подросток, по прозвищу Коська-Хват. Он тоже вместе со взрослыми пил в эту ночь самогон и плохо понимал, что делает. С тех пор так и жила Зойка с глубокой царапиной в душе, слишком много знающая. А мальчишек долго сторонилась.