— Ну-ка,— потянулся к столу бригадир.— Как ты представляешь? Один ряд — тычки. Ну, а внутренняя часть стены ?
— Ее надо усилить, укрепить.
— Усилить? Да-а.— Трубин покачал головой.— Ученые ничего не могли придумать, а ты...
— Толкаю телегу в мешок?—спросил Гончиков.Из-под стекол очков мерцали его погрустневшие глаза. На широком добродушном лице — виноватая улыбка.
«Он, может быть, первый раз в жизни придумал,— шевельнулась мысль у Трубина,— а я ему сразу: «Ученые ничего не могли...» Надо бы как-то иначе. Он и так, говорят, маловер. А глаза какие у него! А ведь верно, что в глазах все можно увидеть: и огонь, и лед, и безмолвие, и что хочешь»...
— Знаешь, что? — Трубин опустил ему руку на плечо.— У тебя тут что-то есть дельное. Я дома посмотрю, почитаю, подумаю. А потом вместе обсудим. Хорошо? Между прочим, тебя все зовут как- то странно: Мих. Это что, родное имя у тебя, что ли?
Гончиков снял очки, стал протирать их платком.
— Видите ли, меня зовут по-бурятски Мунко. Но почему-то в бригаде прозвали Мих. Не знаю почему, но так зовут.— Гончиков сказал все это, как будто оправдывался.
Трубин взглянул на него и поразился. Без очков Гончиков не походил сам на себя. Глаза потускнели и — нет человека. Григорий не смотрел на Миха, пока тот не надел очки. А посмотрел и опять поразился. Из-под стекол светились умные глаза.
В воскресенье утром трестовские коллективно выехали на туристическую базу «Байкал».
Здание базы только что построено. Строительный мусор не убран. Вокруг — ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Неподалеку сосновый бор, но гулять там не всякому захочется. Земля каменистая. Весь бор в больших и малых камнях, ступить некуда... И тут же битые бутылки и ржавые консервные банки.
Молодая трава на берегу озера пожелтела. Затоптанная, зашарканная, лежала она узорчатым пластиком, будто из-под утюга. А копнешь носком, и вся она хрустит, ломается и сходит с земли, оголяя ее, как короста оголяет зарубцевавшуюся рану.
Догдомэ сказала Григорию:
— Пойдемте на озеро.
Они шли по лугу мимо соснового бора. В застойном горячем воздухе гудели пауты. Хрустела и ломалась под ногами высохшая трава-типчак.
— Давайте уйдем подальше,— предложила Догдомэ.— Тут, в бору, очень уж шумно.
Где-то рядом наигрывала гармошка.
— Видите рощу? Вон там... А дальше камыши,— говорила Чимита.
— Пойдемте до камышей?
— Обязательно.
Пауты гудели вовсю. Они будто бы не хотели, чтобы Трубин и Догдомэ шли к озеру.
— Как бомбовозы.— рассмеялся Трубин.
— Мне говорили, что вы летали в войну на бомбардировщиках.
— Приходилось.
— Расскажите. Ну, что-нибудь. То, что запомнилось.
— Многое запомнилось.
— Самое страшное.
— Самое страшное?— Он подумал.— Зачем вам?
— Не знаю — зачем.
— Страшного тоже было много.
— Ну, что-нибудь,
— Что-нибудь? Можно... что-нибудь. Не верьте, что на войне не страшно. Никогда не знаешь, чего ждать и откуда ждать. Бывает, что никак не ожидаешь опасности, а она — тут как тут. Летели мы как-то на «У-2». Мотор слабый, скорость тихая. Мне надо было передать пакет... нашему десанту. Это в тылу у японцев. Смотрю: летчик машет рукой. Это у него сигнал — готовься к прыжку. Ну, вылез я на плоскость. Ветер рвет... Холодно. Летчик кричит: «Ерунда, не бойся!» И рукой эдак... отмахнулся. А мне показалось, что он сигналит: прыгай! Я шагнул... Слышу его голос: «Стой!» Ну, я обратно. И тут поскользнулся, упал на спину и съехал с плоскости... Парашют накрыл меня сверху. Хорошо, что я быстро взял себя в руки, потянул парашют... Не помню, как вытянул... У самой уже земли...
С озера тянуло холодом, пауты где-то отстали. Шум прибоя уже был хорошо слышен.
Берег круто обрывался в нескольких метрах от воды. Седые гребни волн накатывались на камни и, разбиваясь, с шумом кидались в озеро, а на смену им спешили новые, еще более грозные и шумливые. Все вокруг рокотало, гудело, плескалось. И кроме неба и этого рокочущего и гудящего озера, казалось, ничего на земле уже не осталось.
— Я давно хотела вас спросить,— сказала Чимита,— как это вам удалось разоблачить Карымова? Ведь никаких прямых доказательств не было.
— А просто надо знать психологию этих людей. Я когда пришел к нему, сразу попросил показать копию акта. Он, разумеется, отказал мне. Но вижу, что-то его встревожило. Это ж заметно. У него в железном ящике и лежали эти ваши предписания. Там у него настрижено много таких бумажек. Выстрижет и сохраняет. На всякий случай. Вдруг пригодится. У него какой-то необъяснимый страх перед бумагой. Даже ваше выстриженное предписание он побоялся уничтожить.