— Эти Патрахины скоро будут возить бетон с нашего завода.
Даша вздохнула. Григорий приблизился к ней, отодвинул занавеску. Услышал ее частое дыхание. За стеклом, неподалеку, одним окном светило какое-то невзрачное строение. Она не отодвинулась от него. Он повернулся к ней, наклонился и почувствовал запах ее разгоряченного тела. Он не мог бы передать, что это за такой запах, но голова закружилась и ноги отяжелели.
— Даша, я хочу вам сказать...
Тихонько подвывал ветер. Вместо слов слышалось: «И-и-и!» Григорий взглянул на окно: ну да, ветер... За стеклом по-прежнему светило одним окном что-то.
— Я хочу вам сказать...
Дашина рука легла на его руку. Слегка сдавила ему пальцы, отпустила, снова сдавила. Созсем так же, как он ей когда-то в квартире ее матери. И такое волнение охватило Григория, и такая горячая нежность шла ему навстречу от ее руки, что он сам взял обе ее руки и притянул Дашу к себе.
Мгновение она не сопротивлялась, даже, как почур.стр.овал Григорий, теснее прижалась к нему. Мгновение истекло... Даша оттолкнула его и проговорила глухо:
— Не надо, Григорий Алексеич!
— Что вы, Даша!
— Если бы это было так,— с непонятным Григорию сожалением проговорила она.
Он снова попытался ее обнять.
— Не надо!
Они сидели и курили. Одинокий огонек за стеклом уже не мигал: то ли он погас, то ли его со стула нельзя видеть. А ветер Есе так же подвывал и подпевал, зарядил, видать, до рассвета. Лицо Даши было строгим и задумчивым, пока она вслушивалась в шумы улицы, а когда посмотрела на Григория, у него отлегло от сердца. Та же нежность шла теперь к нему из ее глаз.
— А почему нам не стать близкими, Даша?
Брови ее поднялись:
— Эти чужие стены, шаги чьи-то по коридору... Я буду себя презирать. Я думаю, ты не хочешь, чтобы я презирала себя? Во мне все восстает, напрягается каждый нерв.
— Может, не надо... это все начинать?
— Что начинать? Поздно, Гриша, ты спохватился. Вот видишь— расческа. Сегодня у нее сломался лишь один зуб. Видишь? Теперь пойдет, не остановишь, не сбережешь. Иди-ка. Тебе пора. Скоро погасят свет.
Подталкивая его в спину маленькой горячей ладонью, Даша твердила: «Иди-ка, иди-ка!» А за стеклом не унимался ветер. У двери она повернула его к себе, поцеловала в губы, и сразу уже он очутился в коридоре.
Неподалеку, в вестибюле, играли в домино. Костяшки клали на стол осторожно, без стука. «Вот тоже... боятся чужих стен»,— усмехнулся Григорий.
Трубин вышел на улицу. Было тихо и пустынно. Где-то лаяли собаки. Под ногами скрипели доски мостков, пахло травой, молоком и еще чем-то деревенским, кажется, свежеиспеченым хлебом.
Он шел по улице, не зная куда, навстречу мигавшим огонькам и чуть слышному шуму реки.
Ну, вот,— размышлял Трубин,— сегодня меня поцеловала Даша. А что будет завтра? Может быть, нас с Дашей ждет неинтересное повторение того, что пережили подобные нам? Видимо, мы оба охвачены тоской по ушедшему или не состоявшемуся?»
Всматриваясь в лица встречных, Трубин не находил знакомых, да их, пожалуй, и не могло быть в этом районном центре. Хотя как не могло... Он же видел днем Файзина. Тот отвернулся, сделал вид, что не заметил Трубина. «A-а, черт с ним! Вот только помнит ли он, за что я его ударил? Должен помнить».
Перед ним лежала пустынная мостовая. Шум реки слышался поблизости. «Вот уже и мост». От моста к нему подходили трое. Двое ускорили шаги, третий отстал. Трубин не обратил на них внимания, он думал о том, как же ему быть с Дашей.
И вдруг сзади его ударили. Кепка упала на дорогу. Первое, что пришло ему в голову, это то, что его приняли за кого-то другого. В темноте все могло быть.
Трубин обернулся. Двое стояли перед ним, засунув руки в карманы.
— Вы что?!
— У нас в головных уборах после десяти ходить не разрешается,— ответил один из них и выплюнул изо рта папиросу.
«Хулиганы,— подумал Трубин. — Вот еще не хватало!»
Теперь он был окружен. Двое позади и подходил еще третий. И никого на улице.
— Что вам от меня нужно?
— А вот узнаешь,— сказал третий, тот, что подходил.
Это был Мишка Файзин. И Трубин понял, что никакой ошибки нет. Его подкараулили. Файзин его приметил и вот встреча...
— Я перед тобой в неоплатном долгу,— проговорил Файзин, подходя. — Никак не думал, что рассчитаюсь, а вот пришлось.
Трубин был спокоен. Мишку Файзина он не боялся. Ярость за-кипала в груди. «Как он смел?— пронеслось в его голове. — Как он смел против меня? Трус, продажная сволочь!»
— Тебя должен был расстрелять трибунал, Файзин!— крикнул Трубин.
— Не кричи! Здесь никто тебя не поймет и никто не оценит тво- «го ораторского искусства. Ты, может быть, встанешь на колени и попросишь у Миши прощения?