— Ой, бить вас некому!— вздохнула Райка.
— Подожди,— остановил ее Вылков.— Или вы торопитесь, Григорий Алексеич?
— Да уж досказывай, раз начал. На склад я так и так опоздал.
— Ну вот... кое-как проехали мы тот мост. Сошли на узловой станции. Справились: нужны ли рабочие? Зачислили нас в какую-то мастерскую. «Работа,— сказали,— разная: подноска кирпича, укладка материала». Кто куда пошлет. Чего-то там строили. Жить нам, известно, негде. Мастер говорит: «Спите пока на верстаке. До холодов, может, сдюжите». Дали нам немного деньжат для прокормления. Побаловался я с недельку на «подноске кирпича и укладке материала». Нет, думаю, извините, пока холода не стукнули, надо отсюда подаваться.
А Чепезубов поставил перед собой цель. Ему надо было проверить себя — сумеет ли он достичь того, чего задумал!
— Какая же у него цель, чего он задумал?
— Говорить, нет ли, Григорий Алексеич? Дело такое. Вас касается.
— Ну, если касается, то смотри.
— Да что уж там!—Вылков усмехнулся.— Он говорил, что проживу без бригадира, ну, стало быть, без вас, без всяких штучек. Трешницу, мол, в долг дал, а сам не хочет и замечать, кому дал, почему дал. Это ему обидно. Но е общем-то он против вас ничего не имеет. Он себя проверяет.
Эги бесхитростные слова тронули Григория. «Как же так? Вот черт побери!— думал он.— Из-за меня, может быть, парень самого себя ломает».
— Что же дальше?
— А что дальше?— Колька почесал затылок, заулыбался.— Вижу я, надо домой подаваться. Получки даже не ста,т ждать. Черт с ней! И Ленчик со мной. Я ему говорю: давай ближе к дому. Он помалкивает, ему фасон надо держаты у него цель. А у меня тоже — цель: поскорее домой. Собрались и давай бог ноги. В мастерских никого не предупредили. Да там о нас и не жалели, поди. Еще обрадовались. Кому охота припала возиться с такими работничками. Но мы у них там, для ясности, ничего не взяли, чистенькими уехали. Аванец отработали с запасом. Средств на поезд нет, только на хлеб. Опять товарняком. Ленчик — я видел — с подножки перебрался на платформу и лег гам. Под утро я уснул, хотя холод был адский. Проснулся — на меня светят фонариком, придвинулись какие-то... чего-то спрашивали. Я кинулся от них, расшиб колено. Бежал долго по путям, среди вагонов, пока не обессилел. Ленчика я так и не встретил. До города добирался один. Кое-как. Мать плачет. Сплошная ерунда вышла. «Нет,— думаю,— надо чего-то путное делать, прислоняться к старой бригаде». Пошел к девчонкам в общежитие. Вот с Райкой поговорил.
— Он меня в кино позвал, Григорий Алексеич,— сказала Ши- гаева.— На вечерний сеанс. Я у Вальки прошу: «Дай платье одеть, твое коричневое». А она смеется: «Я тебе платье, а ты мне своего Коленьку» — «Ага,— говорю,— платье-то у тебя, Валька, ношеное, а мой Коленька после путешествия, что новая копеечка».
— Брось ты, Райка, трепаться!
— Чс-пезубова так и не встречал?
— Нет, как в воду канул. Я так думаю... Или робит где, или... по старой дорожке пошел. С блатными.
В бригадирскую заглянул Карымов. Кругленький, маленький, улыбчивый.
— Приветик! Чего, Трубин, радуешься? Отвечать за бетонирование в главном корпусе тебе. И никому другому.
— Как это мне?
— А так. Переводят меня от вас. Насовсем.
— Куда?
— Шайдарон скоро тебя вызовет. Может, на повышение пойдешь. Чего тебе в бригадирах? Хватит.
Карымов сыпал словами, не переводя дыхания. Он был в хорошем настроении и уходить из бригадирской не собирался.
— Это не Вылков ли?— удивился он.— Ну, парень. Ну, парень, смотри у меня! Ты чего с ним, Трубин? Взял в штеты, поди? Не говори, не говори! По глазам вижу. Ну, ладно. Ты ступай, Вылков, ступай. И ты, девушка. У меня с бригадиром пара слов, не мешайте. Главный корпус, Григорий Алексеич, на тебе. Зимнее бетонирование — это не мухры-хухры, а хухры-мухры.
«Что ему надо?—поморщился Григорий.— Говорил бы да и уходил восвояси».
Глава пятнадцатая
Утром на солнцо можно было смотреть, как на луну — глаза не резало. Только солнце покрупнее луны и не желтое, а багровое, словно раскаленный диск железа.
Солнце было холодным и неживым. Все то, что лежало сейчас между ним и землей, казалось, не пропускало нисколько тепла. Сквозь далекую туманность сочился один лишь морозный сухой луч и воздух от него полнился скрипом и стылым оцепенением.
Григорий смотрел на солнце и думал о том, что между ним и Софьей тоже пролегло что-то такое, что не пропускало обычного тепла, и все в доме у них полнилось этими новыми ощущениями, чего раньше не могло быть у них.