Лишь с того дня, когда она прочитала письмо Трубина. Софья стала готовиться к отъезду. Отныне все, что она ни делала, было связано с отъездом, все соизмерялось с тем днем, когда она сядет в поезд. Жизнь для нее начала приобретать иной смысл. Теперь ей было безразлично, какие тут соседи, какие яблони в саду, и даже магнитофонная лента не раздражала. Она временный здесь житель, пусть себе все остается, как было до нее.
Прежние ссоры с Трубиным казались такими нелепыми и пустяковыми, что просто не верилось, что из-за них она решилась на разрыв с мужем. Он, видите ли, пальто не помогал ей надеть... Поздно пришел то ли после шахмат, то ли после преферанса... Не-ет, он вес- же лучше, чем кто-либо. Софья не могла объяснить даже самой себе, чем Трубин лучше.
Однажды она стояла у плиты, думала, что делать со вчерашним супом. В кастрюле остался лишь бульон. Готовить свежую приправу? Так надоели бесконечные супы! Дома все было бы иначе. Мысли ее унеслись далеко. Она .опять вспомнила Трубина и сравнила его с тем, с которым теперь жила. «Нет, хватит, надо возвращаться'),—решила она. Софья так задумалась, что забыла о том, что ей надо готовить обед.
Пришел день, когда она сказала ему о своем намерении уехать домой. Сначала он ничего не понял.
— Как же так? А у меня билеты в кино...
Потом до него дошло. У него задрожали губы и жалкая улыбка скользнула в уголках рта.
— Какие тебе билеты? Я уезжаю. Эго решено твердо. Прошу тебя об одном. Очень прошу... Не отговаривай, не надо меня отговаривать.
— Я останусь тогда... совсем один,— сказал он глухо.
Софья промолчала.
— Ты его любишь?
— Я не могу его забыть.
— Но ведь после всего случившегося у тебя не будет с ним счастья!
— Может быть, и не будет. Но хоть что-то...
— Не продолжай, пожалуйста. Меня не возмущает то, что ты говоришь об отьезде. Меня возмущает твоя маскировка. Ты давно задумала уехать. Теперь я все понял. Ты уподобляешься бабочке, порхающей с цветка на цветок.
— Уж лучше бы ты сказал, что я уподобилась бабочке, летающей от огня к огню и нимало не заботящейся о сеоих крыльях.
— Одно от другого недалеко.
— Я просила не отговаривать меня. Неужели ты будешь доволен жизнью, зная, что я сплю и во сне вижу, как возвращаюсь домой?
— Разумеется,— сказал он холодно. — Ложь — вот единственное, чего я не могу тебе простить. Ты долгое время обманывала меня. 06- манывая, ты ставила на карту нашу любовь. Или ее вовсе не было? Не было, да?
— Ах оставь ты!.. В чем бы я тебя обманывала? И какую выгоду для себя я могла извлечь, принимая решение сойтись с тобой? Какую? Приобрести ненависть твоей жены и твоих детей, холодную настороженность твоих родителей, слезы моей матери? Приобрести сплетни подруг и знакомых, которые никак не могут понять, почему я уехала, и потому не могут успокоиться? Не в этом ли я искала для себя выгоду?
— Ты не достойна высокого чувства, коль способна на столь низменные. Неужели ты сомневалась в моей порядочности?
— Не надо так говорить обо мне,— попросила она. — Я расплачиваюсь немалой ценой за все...
Этот трудный и тяжелый для них разговор то утихал, то вспыхивал с новой силой. Обвинения сталкивались с обвинениями, откровения гасились подозрительностью, упреки перемешивались с мольбами и весь поток едких и злых слов терзал их обоих, хотя, как это часто бывает, они напрасно мучили себя, потому что ничего уже не могли изменить. Если бы в те минуты они подумали о будущем, подумали о том, что пути их разойдутся навсегда, что очень скоро новые заботы и планы будут одолевать их каждодневно и вне всякой связи с тем, что где-то живет «он» или где-то живет «она», если бы в те минуты они смогли взглянуть на окружающий их мир с некоей высоты, они бы поняли всю бесцельность и ненужность этого трудного и тяжелого разговора.
Записи Догдомэ, сделанные ею вскоре после приезда Софьи: «Я хотела, я должна уничтожить все то, что я пишу. Но не могу. В этом дневнике, мне чудится, живет частица моей любви. Люблю я, наверное, сильно. Люблю так, как всегда хотела любить. Я не могу на него ни сердиться, ни обижаться. Да он ничего и не сделал такого... Да, он не может меня любить, но разве он виноват в этом?
Но любит ли он хоть кого-нибудь? Может ли он вообще любить?
Я стараюсь приучить себя к мысли быть вместе с Вовкой, моим хабаровским другом, с которым, возможно, я уехала бы... будь он решительней. Он хороший. Но он — не ты, Трубин. Вот сейчас вижу твой вчерашний взгляд, пронизывающий насквозь, и улыбку, понимающую все...
Наверное, мне не быть ничьей женой, пока ты существуешь.