Мари… Мышка-Мари, извечная спутница Ольги, тень ее, которая так и осталась тенью. И, с тенями сроднившись, следит за остальными. Темные глазки поблескивают, а на лице улыбочка застыла. И Анна не без отвращения отметила мелкие, острые какие-то зубки.
Все молчат. Знают, зачем здесь собрались, но ни у кого не получилось отказаться от приглашения. Деньги на многое способны, и Франц купил. Каждого в этой комнате купил. Как игрушку.
Несчастный ребенок, который притворяется взрослым. Анна слышит его боль и… и ничего не сделает. Душа – не разбитая коленка, так просто с нею не справиться.
Молчание было прервано открывшейся дверью. И на пороге возник Франц. Все-таки изменился, и сильно. Красавец? Пожалуй, того демонического типа, который так Ольгу отталкивал. Невысокий для мужчины, он раздался в плечах, да и вовсе фигура его обрела ту внутреннюю гармонию, которая приковывает женские взгляды. Ему не нужны сюртуки с подбитой ватой плечами…
Анна покосилась на Ференца, словно опасаясь, что он догадается о ее мыслях. А Ференц смотрел на противника и кривился. Привык быть единственным, на кого смотрят? Или же просто раздражают перемены, с младшим братцем произошедшие?
Витольд вновь в полудрему впал и, кажется, появления хозяина дома не заметил. А вот Мари смотрит на Франца… жадно? Пожалуй.
Разве что не облизывается.
Франц же, окинув комнату взглядом, произнес:
– Рад, что вы сочли возможным откликнуться на мое приглашение.
Голос его, низкий, с хрипотцой, заставил Анну вздрогнуть. Возникло вдруг престранное желание прикоснуться к темным волосам, провести ладонью по щеке, стирая пятна лихорадочного румянца, обнять, прижать к себе.
Успокоить.
Не позволит. И тогда оттолкнул, а сейчас… кто она? Некрасивая, рано постаревшая женщина, которую Франц, ко всему, считает виновной. А ведь считает, иначе не позвал бы. Оправдываться? Хватит. Все, что должно было быть сказано, Анна уже сказала еще тогда. А теперь… она устала бороться.
С жизнью. С совестью.
С собой.
И если выпало ей умереть, то… быть может, в мире ином она обретет наконец долгожданный покой.
– Как можно было отказать тебе, братец? – Ференц поднялся. – Мы все очень рады встретиться вновь.
– Конечно-конечно, – подтвердил Витольд и закивал мелко, подобострастно.
А Мари ничего не ответила.
– Быть может… – Анна услышала свой голос со стороны. Неприятный. Каркающий. – Ты объяснишь нам, чего хочешь?
– Конечно, – Франц поклонился, и поклон этот был предназначен ей одной. – За ужином и объясню. Прошу вас…
За окном громыхнуло. Начинался сезон гроз и, значит, покинуть остров не выйдет. Анна подумала об этом со странной улыбкой, и очередное зеркало подтвердило, что улыбка эта была немного сумасшедшей, самую малость. Впрочем, как знать, вдруг она и вправду сошла с ума?
Если и так, то не сейчас.
Пять лет тому…
Оленька всегда была хороша. Пожалуй, она и родилась-то красавицей. Конечно, за малостью лет Анна смутно помнила те давние времена, но отчего-то ей казалось, что матушка, к самой Анне бывшая неизменно строга, увидев новорожденную, воскликнула:
– Боже, какая красавица!
Красавицей Оленьку величал и батюшка, человек холодный, раздражительный. Рядом с младшей дочерью он млел и начинал улыбаться, при том, что, непривычное к улыбке, его лицо престранно кривилась. Оленькины нянечки обожали ее, да и, кажется, во всей усадьбе не было человека, который относился бы к Оленьке иначе, нежели с любовью и почитанием.
Пожалуй, лишь сама Анна.
О да, она изо всех сил старалась быть хорошей девочкой и любить сестру, надеясь, что тогда хотя бы малая толика обожания, которое доставалось Оленьке, перепадет и ей. Однако же надеждам ее не суждено было исполниться. Сама Анна была не то чтобы вовсе не хороша, скорее уж разительно не похожа на сестру, и матушка, когда случалось видеть старшую дочь, хмурилась.
Она и сама удивлялась, в кого же уродилась такой долговязой, с непомерно длинными ногами и руками, с локтями острыми и тощей шеей. Темноволосая и темноглазая, она казалась едва ли не цыганкой, тогда как Оленька, с золотыми ее кудрями, с очами небесной голубизны, была точной копией матушки.