Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение давай уйдем отсюда, второе предложение просто развернемся и уйдем, третье предложение придумаем что-нибудь получше.
Седой швейцар с военной выправкой предупредительно распахивает дверь, я закрываю зонтик, пропускаю Лупетту вперед, Освенцим вентиляции пышет в лицо, режет глаза, перед сексом не надышишься, да, стойка Reception прямо и налево.
***
Подушка дней моих суровых, признайся, сколько голов навечно упокоилось на твоем пухлом плече. Ты, конечно, будешь хорохориться, утверждать, что я у тебя первый, но я-то вижу, что под застиранной до дыр наволочкой, как бывалая шлюха — следы сифилиса, ты прячешь несмываемые следы смерти. Я изучаю эти выцветшие разводы, как китаец, гадающий по «Книге перемен», и в каждом из пятен Роршаха мне видится анамнез больного, оставившего на тебе последнюю подпись.
Вот этот застывший ручеек, должно быть, вытек изо рта идеалиста, до последней минуты не верившего в свой приговор.
А эта робкая лужица, наверное, оставлена вечным неудачником, по дьявольской иронии в точности повторяя первую кляксу, поставленную им на школьной тетради.
Непонятно лишь, откуда взялся вон тот плевок, впечатавшийся в твое пузо, словно клеймо проклятия. По всей видимости, его автор — неисправимый гордец, не нашедший ничего лучшего, как плюнуть прямо в блендамедный оскал склонившейся над ним дамочки в черном капюшоне. Но не рассчитал силы, бедняжка, плевок упал обратно на подушку, а дамочка только рассмеялась наглости строптивца.
Подушка дряхлая моя, я уверен, твои фрески можно снимать слой за слоем, обнажая культурные пласты смерти. Я знаю, милая, это ты насылаешь на меня такие странные сны, в которых тягучие, как мед, голоса плетут бесконечное кружево вокруг моей изъеденной Лимфомой шеи. Где капельницы больше похожи на летающих вокруг койки бабочек-медуз, чьи пластиковые щупальца приподнимаются и опадают, словно в медленном танце, роняя на дырявые простыни дымящиеся капли. Стоящие под кроватями утки оборачиваются грациозными селезнями, плавающими по стертому линолеуму, как по графскому пруду. Заношенные тапки превращаются в ослепительные лилии, распространяя по палате свой нежный аромат. А сами кровати с прикованными к ним больными вытягиваются в индейские пироги смерти, плывущие по открытому морю в свой последний вояж. Но что это? Неспешно вальсирующие бабочки- медузы внезапно ускоряют движения, закручиваясь чудовищным смерчем. Испуганные селезни, истошно крякая, ныряют один за другим под воду, красавиц лилий захлестывает мутной волной, а ядовитые щупальца наотмашь стегают меня по телу, оставляя разверстые раны, на глазах вспучивающиеся ожогами...
— Просыпайся скорей, ты что, не чувствуешь, что катетер чуть не вылез! Во сне, что ли, задел? — тормошит меня сосед.
Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя...
А у тебя ужасный парфюм, краснощекая брунгильда за стойкой Reception, похожая за залитый в вакуум балык, синий костюм, открытый ворот, под натянутым целлофаном кожи голубые веточки вен.
— Извините, но свободных номеров на данный момент нету.
Надо же, как все запущено. Ты ведь не деревенская чурка, чтобы так произносить эту фразу. Сказала бы «Нет», и все. На нет и суда нет. Мы бы развернулись и ушли. А ты хитрая. Думала, я не замечу, так? Пропущу мимо ушей, как ты произносишь свое зашифрованное «нету». Здравствуй, дерево? Издеваешься. Чувствуешь, что я здесь в первый раз. Смеешься надо мной, да? Нагло жуешь жевательную резинку. Ты пережевываешь мою мечту, не так ли, брунгильда? Чавкаешь моей мечтой, смачно чавкаешь, выдуваешь ее и — пук! — шумно хлопаешь розовым пузырем. Ну ты подумай, «на данный момент нету». Надо же, какая незадача. Я рыдаю в три ручья. А на какой момент есть, не шепнешь часом на ушко? Ну давай же, парфюмированная кукла, открой тайну золотого ключика, выдави на эту ламинатную стойку из блакитно-червонного тюбика тот самый крутящий «момент», на который в твоем загашнике есть свободные номера! Шевелись, понятно, а не то я вспорю, ей-богу вспорю твой целлофановый вакуум, из которого посыплются ломтики балыка, тонко-тонко нарезанные, просто пальчики оближешь! Ты поняла, что я хочу сказать тебе, брунгильда, признайся, ты прочла в моих глазах именно это, так зачем тогда обращать внимание на полуобморочное нямканье, доносящееся до твоих ушей: