– Это все я, я… Я ужасно влияю на людей, заставляю их совершать дикие поступки. Моя красота – это мое проклятие, я ненавижу ее.
– Что ты такое говоришь! – возмутилась я. – Ты прекрасен, твоя внешность – это такой же дар, как и твой талант, ее нужно ценить.
Я уже забыла про влюбленную толстуху, топчущуюся сейчас на своих слоновьих ногах где-то там, в зале, из которого мы сбежали. Теперь душа моя полна была сочувствия к этому человеку, такому красивому, такому талантливому и, судя по всему, такому несчастному, запутавшемуся, издерганному нечуткими поклонниками, которые хотели только одного – воспользоваться этой красотой, не понимая, что он живой человек и у него тоже есть какие-то чувства.
– Пойдем выпьем, – предложил мне Вурал.
И я, конечно же, согласилась.
Полночи мы с Вуралом слонялись по модным стамбульским барам. Глазели на гуляющую молодежь, собравшуюся как будто бы со всего мира, на богемных личностей, облаченных в причудливые наряды, на ищущих приключений девиц с надутыми новомодными косметологическими методами губами. Догдемир поначалу явно пытался впечатлить меня, которую, видимо, считал искушенной европейкой, турецким шиком и непередаваемой атмосферой. Но постепенно, по мере того как кошельки наши пустели, а количество выпитых коктейлей начало исчисляться двузначными цифрами, кажется, вообще забыл, с кем и для чего он пустился в этот ночной загул. Взор его помутнел, движения стали неловкими. Он придирчиво расспрашивал меня, в каких фильмах я его видела, что думаю о сыгранных им персонажах, и я старалась ответить как можно более развернуто, анализируя их характеры с точки зрения драматургии. Он все время твердил, как ему важно оставить след в истории, завоевать творческое бессмертие, а временами, сбившись с мысли, все порывался рассказать мне что-то о своем детстве, о нелегкой судьбе одаренного, но слишком красивого актера, но откровенно путался, забывал английские слова, а иногда вообще, кажется, засыпал, пристроив отяжелевшую голову на локоть.
Удивить меня рейдом по ночным кабакам и количеством употребляемого спиртного было трудно. Однако надо признать, что Вуралу это все-таки удалось. Постепенно я поняла, что он, видимо, уже и на вечеринку пришел в состоянии измененного сознания – может, выкурил или проглотил что-то перед началом, – а потому так быстро «поплыл» и потерял ощущение действительности. Все это я, разумеется, снова списала на проблемы его непонятой мятущейся души, тем более что он и сам с охотой повествовал мне о не ценящих его режиссерах, о зависти коллег по цеху, о каких-то мстительных женщинах, травящих его за то, что он не ответил им взаимностью. Одной из них, вероятно, была и та полная дама, он называл ее мадам Серин.
– Почему «мадам»? – поинтересовалась я.
Он же, усмехнувшись, ответил:
– Ну ты же ее видела. Как ее иначе назвать, если не «мадам»?
Рассвет застал нас возле City’s в районе, который Вурал называл Нишанташи. Он объяснил мне, что это один из немногих фешенебельных кварталов Стамбула, где в такое время все еще продают алкоголь. Небо чуть посветлело и налилось алым соком. Лицо Догдемира осунулось от бессонной ночи и еще сильнее отекло от бесконечных возлияний, но мне он в утренних лучах показался еще более красивым, чем в отлакированных кинокадрах. «Ускользающая красота, – шептала я про себя, – увядающее совершенство». Он включил на своем телефоне фронтальную камеру, осмотрел собственное отражение и, кажется, остался не слишком им доволен, потому что после этого несколько секунд странно гримасничал и хлопал себя по щекам.
– Ты очень красив! – заверила я его.
– Правда? – тут же расцвел он, похлопал себя по щекам и буркнул: – М-да, оплыло немного… Ну ничего, к вечеру отвисится.
Вурал взглянул на меня с такой отчаянной надеждой в глазах, что в груди у меня сердобольно защемило. Хотелось обнять его, привлечь к себе, защитить от всего этого жестокого мира, в котором ему, такому ранимому, такому нервному, приходится жить. Я не стала противиться порыву и обхватила руками его шею. Он же, словно только того и ждал, прижался ко мне всем телом и впечатался поцелуем в губы.
– Поедем ко мне, – шепнул он затем куда-то мне в шею. – Ты удивительная, я таких никогда не встречал. Поедем?
Будь мне восемнадцать лет, я бы, не раздумывая ни минуты, вскочила вместе с ним в такси и понеслась навстречу своему счастью. Но мне было тридцать семь, а потому мой здравый смысл имел обыкновение включаться в самые неподходящие минуты. И надо ж было такому случиться, чтобы именно сейчас он вдруг пробудился от спячки и напомнил, что уже через два часа у меня встреча с издателем, от которой зависит важный этап моей литературной карьеры – выход на азиатский рынок, новый круг читателей, новые горизонты… И единственное, что я могу сделать сейчас, дабы попытаться исправить практически безнадежную ситуацию, – это мчаться в отель, принять душ, с помощью косметики замаскировать на лице следы моих ночных приключений и ехать в издательство, а не продолжать эту безрассудную одиссею, отправившись домой к мужчине, по которому томилась моя душа. «Вечером, – твердил здравый смысл, – вечером, покончив со всеми делами, ты сможешь встретиться с ним снова, и вот тогда уже безумствуй как хочешь, обязуюсь хранить обет молчания». Немного поборовшись с собой, попытавшись заткнуть не вовремя проникшийся красноречием голос рассудка и потерпев сокрушительное поражение, я со вздохом отозвалась: