турманов: чубарую голубку, по серому - рыжий крап, и голубя, белого в черных
пятнах, как бы разрисованных коричневыми зигзагами, за свою масть
носившего кличку Страшной, но совсем не страшного, а наоборот - красавца:
розовые лапки в светлых чулочках, вокруг головы - кудрявый воротник, на груди
- темное жабо, и по тому жабо пересыпаются зеленые сполохи.
Я совершил покупку на выгодных условиях: с отдачей голубей после
первого прилета, с выкупом за половинную цену - после второго. Хотя у меня
было впечатление, что взрывник добр, я опасался и обмана, и подвоха: вдруг да
спрячет прилетевших голубей, да так турнёт из станицы, что ноги впереди тебя
будут бежать.
Когда голубятник не надеется, что голуби быстро приживутся к его дому, то
он обрывает их: выдергивает из крыльев маховые перья. Кто обрывает на одно
крыло, кто - на оба крыла. Расчет прост: пока перья вырастут - голуби
привыкнут к новому дому. Я собрался обдергивать Страшного на одно крыло, но
раздумал: вырастая, маховые перья становятся короче, и Страшной станет
косокрылить - другое крыло у него будет длинней. Я решил держать голубей в
связках. Связки портят крылья, и голуби маятся в них. Да что поделаешь? Саня
развернул крыло Страшного. Нитку, сложенную вчетверо, я завязал на крайнем
маховом пере и поочередно притянул к нему остальные маховые перья. Связали
мы и Чубарую. Перед тем как выпустить голубей на пол, Саня и я сбегали на
базар за коноплей, пожарив ее на сковороде, высыпали на фанерное сиденье,
вышибленное из венского стула. В жестяную банку с водой подмешали меду. Из
разговоров голубятников я знал: чтобы приучить умных голубей, их надо
кормить жареной коноплей, а поить подслащенной водичкой. Страшной и
Чубарая наперегонки клевали коноплю и воду пили охотно и жадно и все-таки
после этого расстроили нас: тянули вверх головы, выбирая, куда бы взлететь, а
также упорно сдвигали клювами связки, намереваясь освободиться от них.
Пришел Петька, весело ухмылялся. Потом его лицо стало жалостливым.
Мучительно вертелись турманы, каждый топыря свое стянутое крыло. Однако
едва я спросил его: «Петь, как будем жить?» - он ответил настолько жестко, что
не оставил никакой надежды на упрашивания: «Жить будем без отдачи».
- Хорошо! - с вызовом сказал я.
- Краснохвостая снесла яйцо, - вдруг сказал он, вероятно решив идти на
попятную. - Договор утвердим такой: на молодняков с отдачей, на старичков -
без отдачи.
- Нет.
- Почему?
- Обойдемся без пункта. Без отдачи так без отдачи.
- Не дам я тебе развести голубей, Колька, раз ты такой гордый.
- Смотри, как бы я не переловил твою дичь.
- До моей дичи у тебя нос не дорос.
- Еще как дорос! Хвальбушка...
- Мои откуда хочешь прилетят, хоть из Троицка, хоть из Челябы.
- Ни один не прилетел. Ежели б не я, сидел бы с пустой голубятней.
- У тебя ноги повыдергивать, ты придешь?
- Банан За Ухом и не обдергивал их. И в связках они не были.
- Он их держал в гнездах, в темноте. Понял?
- Да не знаешь ты... Ты струсил к нему сходить. Может, у него там остальная
твоя дичь. «Держал в гнездах...»
- Мы это запомним, Кольта. Буду ловить и головы рвать. Ни тебе. Ни себе.
- Голуби не виноваты. Ты мне рви башку, ежели я виноват, а их не трогай.
- Пашке скажу - он тебя через колено переломит.
- А я на Пашку поджиг сделаю.
- Конопельки нажарил...
- Иди, покуда есть на чем ходить.
Внезапно мне сделалось смешно: уж больно я рассвирепел. Я прыснул, Саня
подхватил мой смех. А Петька почему-то растерялся и юркнул за угол барака.
Скоро на другом конце барака появились Тюля и Генка Надень Малахай.
Балаганы, будки, сараи тянулись вдоль барака; между ними и бараком было
расстояние длиной в телеграфный столб. Почти от завалинки тянулись полоски
грядок чуть шире комнатных окон. Тропкой между огородиками и
хозяйственными строениями повел Генка к своему шпальному сараю сивого
Тюлю. Я не углядел, что руки у них за спиной, потому что приготовился, чтобы
схватить в воздухе Страшного: метил взлететь на стальную трубу, вогнанную в
землю вместо кола.
Когда я услышал хлопанье крыльев и обернулся, то увидел Лебедя с
Лебедкой, летевших прямо на меня. Если бы я сам таким дерзким образом не
подкидывал голубей, то пригнулся бы невольно от испуга, что голуби врежутся
в меня. Но теперь я лишь восхитился: ловко, черти, подкинули.
Лебеди промчались над моей головой. И как только утянулся за ними
ветерок, я услышал взлет Страшного. Саня прыгнул, чтобы поймать его на
трубе, но промахнулся, и Страшной пестрым взрывом перекинулся на будку.
Сидя на ней, Страшной снимет полусдвинутые связки и улетит. Этого я не мог
допустить. Я полез на крышу и порвал об гвоздь брюки. Страшной, когда я,
вытянув руки, двинулся к нему, не захотел спуститься вниз, несмотря на то, что
там сидела, охорашиваясь, Чубарая, а невероятными усилиями, казалось,
кувыркаясь, дотянул до крыши барака. Я давал матери слово, что не буду лазить
на барак, и сел на порог будки, хотя мысленно уже ступал по гребню крыши.
Саня хотел выручить меня, но я приказал ему вернуться. Он плохо
поддерживает равновесие, будет оступаться со швов между листами железа на
сами листы. Крыша загрохочет. Повыскакивают на улицу женщины, начнут его
честить, а то и выбежит отец Тоньки Трехгубого, и ему взбрендится кидать по
Сане камнями... Скандал. И прощай, голуби.
Страшной стал чиститься. Он расправил клювом перья на груди, выбирал и
вытеребливал пылинки-соринки. О связках он забыл, чем и обнадежил меня в
том, что слетит на землю к голубке. Но это было поспешное наблюдение. Потом
я заметил, что, обираясь, он осматривал местность. Он видел крыши бараков,
стоявших в одной линии с нашим, и тех, что находились ниже его на подошве
горы. Поверх нижних бараков был обзор на три стороны света. Правда, на юг,
туда, где за прудом лежала, как бы скатываясь в лог, станица Магнитная, даль
была заперта Третьей Сосновой горой и горой-полуостровом. Зато западней
горы-полуострова, за прудом, она кончалась в дымке, сквозь которую чеканился
Уральский хребет черными, синими, лиловыми, голубыми отрогами. Северный
угол небосклона, загруженный трубами мартенов, кубастым зданием
воздуходувки, домнами, угольными башнями, галереями коксохима, терялся в
бурой заводской гари.
Приглядываясь к местности, Страшной, конечно, нашел знакомые
ориентиры, потому и побежал рысью на гребень крыши, а там весело принялся
за сдирку связок, и, едва освободил крыло, тотчас взлетел, и напрямик ударился
по направлению к Третьей Сосновой горе, и скоро перескользнул через ее
макушку.
Пока мы следили за Страшным, то не обращали внимания на Чубарую. И
когда, поникло вздохнув, я хотел ее загнать в будку, она вспорхнула на дверь, а
оттуда на саму будку. Связки уже были на конце ее маховых перьев, и лишь
только она потянула в сторону учительского барака, они спали. В отличие от
Страшного, Чубарая с полчаса петляла над нашим участком - на языке
голубятников шалалась - и улетела на Магнитную.
Саша и я понуро брели к переправе. И хотя всегда мы с удовольствием
ступали по дороге, пуховой от пыли, теперь нас не обрадовала ее мягкота. И с
парома ни разу не спрыгнули за время его полутораверстового пути. А обычно -
бултых с кормы. Вынырнешь - паром уж, по первому впечатлению, далековато.
Припустишься за ним. Догонишь. Запыхался, а норовишь показать и
выносливость, и храбрость. Заплывешь в прорез между баржами. Темно:
корпуса смоленые, вода чернолаковая, лишь кое-где в настиле. который
заставлен грузовиками, бричками, таратайками, ручными тележка-ми башкирок-