А что творилось, когда соломорезку начали снимать с подводы! Все соседи, тяжело кряхтя, помогали ее стаскивать. С машиной обращались невероятно бережно, боялись дохнуть на нее. Черная отцова борода взмокла от пота, который ручьями катился по всему его лицу. Засучив рукава, он суетился вокруг машины, давал указания, как сведущий в этом деле человек.
В сенях расчистили местечко, уложили четыре бревна и на них водрузили машину. Затем отец велел отойти всем в сторону. Народ повиновался. После этого он сунул в машину охапку соломы, расправил ее обеими руками, прижал к ножам и скомандовал:
— Крутите!
Все бросились было к колесу, но отец велел всем отступить. Все повиновались, кроме Кета. И отец разрешил ему повертеть колесо. Машина заработала, и на гладко утрамбованную землю потекла желтая струйка мелко искрошенной соломы. Ножи, повизгивая, работали вовсю.
— Хватит! — скомандовал отец.
Машина остановилась. Отец нагнулся, вместе с ним нагнулись и все остальные. Отец набрал полную пригоршню соломенной крошки, все сделали то же самое. Отец стал разглаживать на ладони соломенные трубочки и раскрошенные пластинки. Все сделали то же самое. Затем он набрал горсть свежей сечки и понес к возчикам — проверить, как их лошади примут его товар.
Неделю подряд крошили солому. Все крутили колесо — и мама, и бабушка, и Лям, и Кет. А отец стоял подле ножей и все подкладывал сноп за снопом.
Скоро сарай был доверху набит сечкой, но покупатели не являлись. Вместо них то и дело приходили соседи. Им было приятно смотреть, как дружно работает семья: все, не сглазить бы, трудятся. А сечки — целая гора, хоть завались! Они загребали сечку пригоршнями, пропускали ее между пальцев и говорили:
— Разве это сечка? Это золото!
Саля никого не подпускала к колесу. Она вертела его так усердно, что платок ее темнел от пота и сбивался набок.
Вся тройка — Лям, Кет и Саля — крепко сдружились. Правда, Кет был постарше, но все равно играл с ними как равный. Он был забияка и мастер на всякие выдумки, только уж очень боялся взрослых, которые за что-то презирали его. Саля уступила ему первенство, и он стал самым главным у них. Саля слушалась его во всем. Кого прикажет, того и побьют, куда прикажет, туда и пойдут.
Мальчишки с других улиц побаивались этой тройки, а все же тянулись к машине. Они нередко получали затрещины, но, не скупясь, отдавали свои перышки и пуговицы.
Лям был в восторге от соломорезки, от работы, от сечки. Он берег машину как зеницу ока и то и дело смазывал ее, чтобы, упаси бог, ничего не случилось с ней, чтобы она шла как по маслу.
Одного он не мог понять: почему недовольны взрослые? Чем озабочена мать? Почему отец охладел к замечательной соломорезке? Пускай сейчас нет покупателей, но ведь можно крошить солому впрок!
А когда посреди ночи кто-то постучался и попросил сечки, Лям почувствовал себя счастливейшим человеком.
Отец вышел из дому, а Лям с лампочкой побежал вслед за ним. Покупателем оказался высокий, нескладный цыган с мешком под мышкой и с кнутом в руках.
Не успели открыть сарай, как туда полным-полно набилось цыган, цыганок и цыганят.
Цыган хотел купить два мешка, но сечку стали хватать все пришедшие вслед за ним. Лям усердно вертел лампочкой во все стороны, чтобы отец видел, как цыгане хватают сечку и набивают ею мешки, фартуки, сумки, подолы.
Отец цыкнул на цыган, и они разбежались. Но тут явились другие цыгане и стали делать то же самое.
Высокий цыган стал ругать своих соплеменников, но рассчитываться с отцом не спешил. Тем временем его дружки все тащили и тащили сечку. А во всем виновата лампочка. Конечно же, она! Разве ею осветишь весь сарай? Папа схватил лопату и замахнулся на цыгана. Тот швырнул ему горсть медяков и бросился вон.
А назавтра отец исчез. И как всегда — нежданно-негаданно.
Спустя несколько дней поздней ночью снова явился высокий цыган и снова стал требовать сечки:
— Лошади дохнут с голоду. Отпусти, за все заплачу сполна.
Не успела, однако, бабушка отпереть сарай, как опять налетела вся шайка и давай хватать сечку. Конечно, во всем виновата опять-таки лампочка, которую держал Лям. Один угол осветишь, остальные в темноте.
В третий раз цыгане уже никого и звать не стали. Они попросту открыли ночью сарай и всю сечку уволокли к себе в табор на берег Буга.