Или:
Милый Принц садится за карточный стол, на кону сто двадцать рублей, Кивайс с Модржиковским выписывают векселя, на руках одни пары, так что нужно пасовать, а долг уже настолько велик, что необходимо снова будет брать кредит у Принца и униженно ползать перед евреями — так что имеется намерение, мысль и воля бросить карты и встать из-за стола, но вместо того: Перебиваю. И после того уже ни малейшего изумления, когда пропадают деньги на квартиру, на лекарства, на жизнь. Даже сердце уже не бьется сильнее. В тот раз надежды на победу не было. Тогда, зачем же было играть?
Могут сказать: вредная привычка. Вредная привычка или же настойчивая повторяемость поведения — но как на языке второго рода спросить о том, что же стоит за этим поведением? Тут уже он окончательно сдается; остаются вопросы, описательные предложения смысла уже не имеют.
Но и язык первого рода тоже здесь не помощник: мы не знаем, зачем делаем то, что делаем.
Эти действия — уже не наши действия. Эти слова — уже не наши слова. В игре мы участвуем, только нет уже никакого «я», которое играет.
Мысль: «Я существую» — вовсе не означает, будто бы имеется некто, кто мыслит о том, что существует; она означает лишь то, что была обдумана мысль о существовании.
Мысли обдумываются, тело видит, слышит, касается, можно ощущать работу его влажных механизмов; оно видит, слышит, касается, нюхает, вкушает внешний мир, принадлежащие к данному миру предметы, живые и неживые — но вот каким органом чувств следовало бы воспринимать существование этого предполагаемого «я»?
Нет такого органа, и нет такого чувства. Маленькие дети говорят о себе в третьем лице, только договоренности общечеловеческой речи заставляют их войти в роль «себя», «я». И со временем, ухватить эту первейшую истину становится все труднее — ибо о таких вещах нельзя и подумать.
О героях азарта и скорости Льда
— Четыре.
— Четыре.
— Тоже.
— Тогда я восьмерочку.
— Стою.
— Спокойно.
— Кто-нибудь перебивает?
— Восемь.
— Господин Фессар?
— Ничево.
— Капитан?
— Ммм.
— Господин Бенедикт?
— Проверим, проверим.
— Четверка сгорела.
— Лед от пятерки.
— Ну, извините! С двумя огненными дамочками на руках, причем, второй раз подряд! Да как вы карты сдавали!
— Хе-хе, гаспадин Чушин весь капитал так продует еще до того, как увидит свои шахты.
— Нечего о моих шахтах беспокоиться, лучше беспокойтесь о своих бумажниках. Поднимаем ставки до десятки, согласны?
До того какое-то время играли в вист и vingt-et-un[57], но последнюю пару часов игра шла по правилам зимухи. Пара человек подсела на десяток раздач; сейчас же снова осталось только пятеро. Люди проходили, приостанавливались, присматривались. Крупные суммы в банке привлекали внимание. Стюарды доливали напитки, очищали пепельницы, открывали и закрывали окна. Шары грохотали в лузах, когда Экспресс поворачивал, тормозил или разгонялся.
— И что они себе думали, засунув биллиардный стол в поезд? — дивился Юнал Тайиб Фессар. — Как только мне начинает казаться, будто бы я уже привык и начал понимать эту страну, встречается нечто подобное, и снова я начинаю чесать себе голову. Лежит король.
— Лежит туз.
— Лежит девятка.
— Господа…
— Здоровенный…
— Ого!!!
— Видно, им пришлось строить весь вагон вокруг стола.
— Или опускать через крышу. Второй кон.
— Монументальная глупость, оправленная дорогостоящим комфортом, — буркнуло под нос я-оно.
— Что вы сказали?
— Grand seigneur[58] милостиво решил провести аллюзию к нашей отчизне, — вежливо пояснил доктору капитан Привеженский. От сарказма удержаться он не мог. Пока что удавалось не отвечать ему липкой усмешкой и просительным взглядом — поскольку я-оно вообще на него не глядело.
— Лежит туз.
— Ну у вас и раздачи. Лежит семерочка.
— Heureux аи jeu, malheteux еп amour[59], — как сказал бы господин журналист. Ну ладно, только по правде — какой смысл? Что можно придумать более глупое, чем биллиардный стол в поезде?