Один день, а про меня уже все забыли. Как будто вечность прошла с тех пор, когда я делала эту мерзкую курсовую. Как угодила я в эту дьявольскую карусель?! В какой страшный мир уносит меня все дальше и дальше?!
БОЛЬНИЦА, КАК ТЮРЬМА – ТОЛПА ВРАЧЕЙ, НО НИКТО НЕ ЛЕЧИТ. Насмерть запуганные больные… Эта Лукерья вчера просто разнервничалась, на сумасшедшую она вовсе не похожа. «Молчите! Молчите, если хотите остаться в живых!», – звучит в ушах. Откуда в гражданской больнице столько военных и почему они больных лупят по физиономиям. Почему до сих пор не дали обезболивающих? И не лечат толком. Целые сутки пристают… с распиской…
Страшно, в сердце ноющее чувство неотвратимой беды… Надо отcюда выбираться. Но… как?
Я судорожно пытаюсь хоть что-то придумать и гоню ощущение своей полной беспомощности… Снова и снова возвращаются ко мне непостижимо болезненные, почему-то так испугавшие меня строки: «ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ, ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ…»
Откуда возникло у меня это дикое непроглядное чувство загнанности, одиночества, страха, что уже никто никогда не пробьется в мою жизнь?.. Нет-нет, я не одна, мне помогут. В этой адской, раздирающей тело и мозг боли я перебираю в памяти своих друзей, цепляясь за их имена, как утопающий за соломинку.
С Оксаной Бойчук мы дружим с первого курса. Оксанкин отец – генерал химических войск, Герой Советского союза. А сколько друзей у сережкиного отца?! Самый близкий – адмирал Воронцов, бывший начальник морской разведки, живет в нашем доме. Ему… только снять телефонную трубку. Нет, тут нужны химики. Кузнецов Владимир Филиппович, генерал из Академии противохимической защиты. Его жена дружит с мой матерью…
То дергаясь, то извиваясь от боли, продолжаю тешить себя мыслью, что где-то совсем рядом есть люди, готовые мне помочь. Профессора химии, даже академики. Правда, академики все …штатские, но – академики же! Наших знакомых хватит на полк солдат. И нужен-то сущий пустяк – перевести меня в хорошую больницу. Достаточно одному из них пошевелить пальцем…
И снова как холодом пронизало: «…ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ…»
Тоня, – зову я жалобно,– строчка стихов о царе, которую любит твоя семья, – чья? Кто автор?
– Автор – самый мудрый поэт во всей русской литературе. Максимилиан Волошин… Как? Даже имени не слыхали? Вот те раз! Русскую историю надо было изучать не по краткому курсу, даже не по Соловьву и Ключевскому, а по Максимилиану мудрому.
– Мудрому, говоришь? Напомни, пожалуйста, самые мудрые строки нашей истории, чтоб даже боль унялась…
Тоню упрашивать не надо. Она привстала на койке, и поморщась от боли, начала вполголоса, чтоб служба не влезла со своим криком:
«Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек,
Рвет и кружит снежные завесы
Выстуженный Северовосток…
В этом ветре – гнев веков свинцовых,
Русь Малют, Иванов, Годуновых…
Быль царей и явь большевиков…
Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах – дух самодержавья,
Взрывы революции – в царях.»
– Здорово, Тонечка, мощно, но боль моя не исчезла… От высокой человечности мудреца не ослабла…
– Продолжать, Люба? Максимилиан Волошин спасал в своем коктебельском доме всех. Красных – от белой контразведки. Белых – от красных… И вот как это вылилось в его стихи:
«И здесь, и там звучит все тот же глас.
“Кто не за нас – тот против нас”.
А я стою один меж ними
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других…!»
– Тоня, – чуть приподняла Люба голову. – Вы живете поэзией. Почему вы пошли в химию, а не на филологический факультет.
– Я туда и собиралась. На филологию. Мои дед и бабка после Октября иронически величались «шкрабами» (школьными работниками), отец и мать – замученные тетрадками учителя литературы и русского языка. Да, по правде, и нищетой тоже. Они всю жизнь мечтали купить для дочери рояль. В конце-концов, учительских денег хватило только на флейту-пиккало, найденную «по случаю». Года три я наводняла дом нотными тетрадками, тоненько высвистывая этюды Черни, наброски Лалло и «турецкий марш». Но душа моя лежала к другому. Родители на свои гроши собрали библиотеку почти как в Ленинке. 92 тома Льва Толстого. Вся русская литература – от неистового протопопа Аввакума до Василия Гроссмана, и официального, и запрещенного, которого чтили как мыслителя и пророка. Читала запоем. Не ходила на танцульки, и мама предвещала, что я останусь старой девой, что мне никогда не грозило. Умных мальчишек любила, да и они меня, признаться…. Словом, собиралась итти путем своих замечательных бессеребряников-родителей.. Другого не мыслила и моя любимая учительницы литературы Злата Борисовна Шапиро, читавшая в классе Лермонтова «Печально я гляжу на наше поколенье!» со слезами на глазах.