— В твоей медицинской карте написано, что в детстве ты перенес грипп «дзетта», — сообщила Серафима.
— И не просто перенес, а чуть было не сдох от него, — подтвердил я с таким видом, словно только что счастливо исцелился от гриппа, вогнавшего в свое время в могилу миллиарды человек.
— У переболевших этим вирусом навсегда сохраняются, воспроизводясь вместе с клетками крови, особые иммунные белки.
— Типа, антитела?
— Ага. Они — словно маркер, метящий выздоровевшего. Убрать их нельзя никаким методом.
— Даже трансплантацией печени?
— Даже трансплантацией мозга.
— Ха-ха-ха! И чего?
— А у тебя этой метки нет. Будто ты и не болел «дзеттой».
— Всякое бывает… — пожал я плечами и скривил губы, демонстрируя свою полную непричастность к исчезновению каких-то там антител, пусть для кого-то и очень даже важных.
— На Анаконде ты подцепил паучий лишай. И тебе пришлось имплантировать на спину искусственную кожу. Она выдерживает концентрированную соляную кислоту. А у тебя исчезла бесследно. Зато наросла своя.
— И хорошо. Я-то думаю, чего спина чесаться перестала…
— На пораженный паучьим лишаем участках эпителия рост нормальных клеток исключен. Это доказано двадцатилетней практикой работы с такой болезнью.
— Мутация, однако.
— Либо клонирование с пересадкой ментальной матрицы.
— У-у, блин!
— Поэтому к тебе такое отношение. Мало чего в тебя Чужие засадили.
— Но убивать-то меня зачем?
— Ты о чем!?
— Ну, типа, хотели меня только что замочить. Ты ж видела. Типа, при попытке к бегству, — соврал я, надеясь, что Серафима не отличает парализатор комендачей от настоящего боевого оружия.
— Куда ты с корабля убежишь? — рассмеялась девушка.
— Ты не смейся. Лучше подскажи, как мне выпутаться из такого стремного положения. Так меня лет сто взаперти продержат, пока от старости не помру. Про золотые горы в Зыкинске не верю. Подозреваю, что меня законопатят там в лабораторию и станут годами исследовать, словно подопытную крысу.
Серафима сначала крепко задумалась. А потом ответила — неожиданно умно и дальновидно:
— Надо подключить юристов. Их у нас четырнадцать человек. Четверо — военпрокуратура. В трибунале — шесть. И четыре юрисконсульта…
— Погодь-погодь. А это… А адвокаты?
— У нас в штатном расписании адвокатов не предусмотрено. А вот на летучей базе «Китеж» они есть. Я там с последним мужем разводилась.
«Она уже второй раз упоминает бывших мужей. Это, типа, что-то значит или как?» — подумал я, критически взглянув на свою небритую физиономию в зеркало.
Вдруг я почувствовал, как медсестра взяла меня за локоть.
«Энергичная особа», — констатировал я и вопросительно посмотрел на девушку.
— Что-то не так? — спросила она. — Ты, прапорщик, выглядишь так, будто тебя приговорили к виселице.
— Еще не вечер.
— О-о-о!
— Чему радоваться-то? Я потерял все — друзей, работу, репутацию. Я нынче — объект для изучения. Подопытная крыса.
Серафима рассмеялась и попросила меня поверить в то, что не все еще для потеряно прапорщика Поленова и вся жизнь у него еще впереди. На прощание девушка загадочно улыбнулась мне. Такая улыбкой явно сулила начало большой дружбы.
К своему удивлению, я, вдруг, осознал, что уже почти забыл Златку и всех друзей, погибших на Станции, и не испытываю к ним никакой жалости.
«Чего-то со мной происходит, — растерянно подумал я. — Я стал бессердечен, будто михрютинский начальник гауптвахты».
(Надо сказать, что упомянутый мной всуе начальник гарнизонной гауптвахты марсианского города Михрютинска майор Жбанов и в самом деле черствый, как сухарь, человеком. Трех суток ареста, проведенных на вышеупомянутой гауптвахте, хватило мне, чтобы надолго потерять веру в существование человечности на свете.)
Я вспомнил про свои видения, преследующие меня после Анаконды и подумал: «А может, стоило рассказать докторам про всю ту чертовщин, что мне мерещилась на «Апельсиновке»? Могут ведь и на детекторе отследить, что я чего-то скрываю… Нет, тогда меня пожизненно в психушку законопатят… Вот если меня прямо спросят, мол, видишь ли ты, мил-человек, какую-нибудь кошмарную хренотень на трезвую голову картины… Но пока-то меня никто ни о чем таком не спрашивает. Чего мне тогда нарываться самому на неприятности? Даже если и не запрут в больницу, все равно спишут же со службы. Мигом спишут. И куда я тогда денусь? Кому я буду нужен? На освоенных планетах всю работу моего уровня уже давно роботы делают. А на неосвоенные гражданским хода нет… Я влип, господа. Капитально влип. Отныне молчание и расчетливость — мои единственные друзья. Ну, может, еще и Серафима».
Через день, последовав совету Серафимы Штыковой, я подал заявку на вызов юрисконсульта.
Тот сразу же явится на зов.
Оказалось, что юрисконсульт не состоит на военной службе. Данное обстоятельство весьма обрадовало меня. Гражданский на военном корабле — белая ворона. И я вполне справедливо подсчитал, что это автоматически делает такого человека моим союзником.
Поэтому я откровенно рассказал юрисконсульту про свои мучения — мучения запертого в больничный бокс и пребывающего в неизвестности по поводу своей дальнейшей судьбы человека, отличающегося врожденной общительностью и тягой к трудовой деятельности. А потом я попросил собеседника отправить жалобу на них в вышестоящую инстанцию.
Юрисконсульт не подвел (есть-таки и среди гражданских порядочные люди). И жалобу накатал по-умному (есть-таки и среди гражданских не дураки). Та дошла до самого верха. И бюрократический механизм Российской Империи завращал шестеренками в мою пользу.
Итогом такого вращения стал приход ко мне начальника Особого отдела «ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ ТИШАЙШЕГО» майор Кокнев. Он сообщил:
— Твоя кляуза, прапор, долетела аж до Земли.
— Прямо, как у Тютчева: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», — важно проговорил я.
— А чего это, Поленов, тебе у нас не понравилось? — полюбопытствовал Кокнев. — Кормежка, что ли, не та или девиц не хватает?
— Я не маньяк какой-нибудь, чтобы в изоляции провести свои молодые годы. Жизнь проходит стороной. Кому я, одинокий разнесчастный старик, буду нужен, когда через годы выйду из вашенского застенка — седым и болезным?
— Однако…
— Товарищ майор, вот… м-м… скажите, пожалуйста… только честно, какого черта меня тут держат так долго?
— Ты отлично знаешь, Поленов, что там, на Кобо, что-то с тобой произошло.
«А может, даже и не на Кобо, а раньше», — подумалось мне.
— Это ясно, как Божий день, — не стал я спорить с майором.
— «Ясно», говоришь? — Кокнев бросит на него негодующий взгляд. — А вот мне не ясно.
— Чего же, товарищ майор, тут не ясно?
— Мне вот чего не ясно, Поленов. За последние пять лет в нашем Секторе было только две крутые заморочки. На Анаконде и на Кобо. И везде гибла наша база. И везде был ты. И везде ты вышел сухим из воды.
— По теории вероятности…
— По теории вероятности твои шансы на выживание идут как один к бесконечности.
— А совпадение совсем исключается?
— В принципе, все может случится, — майор почесал затылок и усмехнулся. — Но специалисты говорят… Впрочем, они много чего говорят. У меня уже голова болит от их базара.
— Так в чем вопрос? — сухо спросит Семен.
— Надеюсь, ты понимаешь, что тебя в любом случае будут изучать до конца жизни? На Анаконде и Кобо погибли две дивизии Космофлота и его спецы будут землю рыть, чтобы разобраться с этим делом. Оно, кстати, уже стало темой номер один в прессе.
— Я понимаю ситуацию. Мало ли что, может, в меня этот гадюка Шролл чего вставил.
— Дело тут в другом.
— В чем же?
— А никто ни хрена не понимает в чем, — ответил майор после длительной паузы.
— Гм.
— Ты помнишь свой обморок на Анаконде?