А Смирнов задержался. Он, с брезгливым ужасом рассмотрев склеротическое — в глубоких морщинах и вылезших на нос и щеки кровеносных сосудах — лицо, спросил грустно, без всякой подначки:
— Сколько тебе лет, старик?
— Не намного больше, чем тебе, юноша, — язвительно заметил Дмитрий Федорович.
— Второй раз прихожу я к тебе и второй раз ужасаюсь. Ты безжалостен, старик! Ты убиваешь всех, кто приближается к тебе. И врагов, и так называемых друзей, и родных. Трех своих зятьев, Пашу Рузанова…
— Пашу убили вы! — криком возразив, перебил Дмитрий Федорович.
— Ты своими комбинациями подставил его. Ты изломал жизнь собственной дочери, превратив ее в психопатку. Ты сделал несчастной свою внучку. Ты все помнишь и ничему не научился. Отобранная власть над людьми — вот единственное твое горе. Сосредоточив миллионы и миллиарды в своих руках, вы на короткое время, может быть, и вернете себе власть. Но все равно ты проиграл, потому что вокруг тебя пустыня.
— Как там Ксюша? — вдруг спросил Дмитрий Федорович.
— У нас с женой живет. У нас, а не у тебя. Ты проиграл, старик! — закончил беседу Смирнов и, не оборачиваясь, прошел сквозь дом.
У калитки стояли трое, чему Смирнов несказанно удивился.
— Это кто такой? — спросил он у Сырцова, сурово глядя на огорченного и слегка поврежденного (постанывал, осторожно массируя правой рукой свою шею) молодого атлета в джинсе.
— А это личный охранник Дмитрия Федоровича Кирилл. Дурачок, — сразу же все поставил на свои места Сырцов. — Оборонять своего бугра собирался.
— Где ты его зацепил?
— Не я. Мой дружок Рекс его у черного входа унюхал и ласкаться побежал. А я — за ним, — кратко поведал об инциденте Сырцов. Услышав свое имя, откуда-то примчался Рекс и ткнулся мордой в смирновский живот. Смирнова сильно шатнуло, и он, с фальшивой умильностью почесывая пса за ухом, недовольно оглядел местность и сурово распорядился:
— Поехали домой.
Сырцов вынул из кармана боевой жилетки новенький «магнум», выщелкнул обойму, забросил ее в дальние кусты, проверил патронник и протянул охраннику:
— Держи, Киря. Обойму поищешь, поищешь и найдешь. А то кто тебя, дурака, знает: вдруг палить вздумаешь.
Уже на подъезде к Москве Казарян изрек:
— Опять не до конца, Саня. Ицыковичей уже не достать, потому что они за бугром наверняка уже не Ицыковичи. Андрей Робертович при хорошем посуле через адвоката не то чтобы откажется от своих показаний (он понимает, что при полной отказке Жора, как свидетель, утопит его), он просто слегка откорректирует их так, что Дмитрий Федорович окажется за скобками. Тем более что он сам не выходил на нашего главного. Что дальше? — Казарян говорил с ними не поворачивая головы — вел машину.
— А дальше — тишина, — с тоской решил Сырцов.
— А дальше — я им зубы вырву, — пообещал Смирнов, сам хищно обнажив свои пластмассовые зубы.
— Воробьев? — мгновенно догадался Сырцов. Не отвечая на полу вопрос, Дед продолжил:
— Двое бывших — идеологи, стратеги. Без зубов и рук они беспомощны. А я им зубы вырву и руки переломаю к чертям собачьим!
Глава 41
Он увидел свое отражение в стеклянной стене кассового павильона Ярославского вокзала. Бледное, как проекция кинокадра при дневном свете. Но все читалось: и белоснежная сорочка, и строгий галстук, и ловкий твидовый, без каких-либо замятии пиджак, и безукоризненно отглаженные брюки. Видно было даже (если присмотреться) сверкание черного недешевого итальянского башмака. Пожилой, весьма обеспеченный господин. Конечно, господин этот от активной каждодневной деятельности отошел, но все еще не на покое. Тут — консультант, там — почетный член, а где-то, может, еще и почетный председатель.
Смирнов повернулся так, чтобы в стекле увидеть свою знаменитую камышовую трость с монограммой. Увидел, удовлетворился и пошел, почти не опираясь на трость и стараясь не особо хромать. Глянешь со стороны — жизнелюбивый и жизнедеятельный оптимист в летах. Смотрите, завидуйте! Я… Кто он такой сейчас, семидесятилетний отставник Александр Иванович Смирнов? Не думал, что будет так погано.
Он глянул на замысловатые часы Казанского вокзала и по псевдодревнерусским закорючкам на циферблате с трудом разобрался, что сейчас — пять минут восьмого. То есть девятнадцать ноль пять.
До свидания — час пятьдесят пять минут. В настоящей Москве уже отбой — тихи и немноголюдны улицы, прохожие не бегут, идут себе прогулочно, в раскрытых окнах уют и семейный покой — истинная человеческая жизнь. А здесь, на площади трех вокзалов, круглосуточный час пик. Смирнов не полез в туннель, чтобы перейти площадь, подземелья ему в принципе не нравились. Вместе с обвальной толпой, спешившей к Каланчевским электричкам, он дошел до железнодорожного виадука и, дважды пережидая поток машин, по ступенькам перехода-зебры добрался наконец до боковой стены Казанского. Он и сам не знал, зачем сюда шел, но шел и шел, пока не пришлось по сбитой асфальтовой лестнице карабкаться к Ново-Басманной улице. Здесь уж франтом с тросточкой не прикинешься.