— Как же это случилось, что мы с вами, — «с вами» он вымолвил с нажимом, — так давно не виделись? Иногда бываю в своих Глубоких Криницах. А вот ни разу за последние годы и не встретились.
— Наверное, не имели такого желания. Да что поделаешь! Жизнь… Зато наши дети подружились. Во время каникул всегда вместе.
— Действительно. Моя Аллочка не мыслит себе жизни без молока из-под коровы. Бабушка Мария приучила! — Лицо Белогривенко оживилось при мысли о дочери, бледность отступила.
— А мои парни тоже! — Улыбка заискрилась в удаляющемся взгляде Татьяны Андреевны. Будто она в этот момент перенеслась куда-то далеко и видела перед собой вовсе не Белогривенко и не его роскошную богемскую вазу. — Это все на пользу, Александр Трофимович, говорю вам как врач. Кстати, я теперь врач-терапевт.
— Терапевт? Поздравляю. Не знал.
Его губы плотно сжались, и возле них обозначились глубокие бороздки. И кто знает, о чем они свидетельствовали? О доброжелательном удивлении или о горечи от чего-то, что свершилось вопреки его чаяниям? Или он стремился теперь скрыть за вынужденной улыбкой свое затаенное недовольство и разочарование?
Татьяна Андреевна опустила ресницы, как бы что-то припоминая. А может, она сдерживала слова, чуть не сорвавшиеся с губ: «Потому что не хотел знать!»
— Видите, какие мы теперь… какие мы стали!.. — Белогривенко нервно покусывал свои пересохшие губы.
— Мне кажется, что не так и плохи? Во всяком случае, нам нечего стыдиться себя. И есть чем гордиться. Хотя и не очень, но все же… — Татьяна Андреевна еще говорила, а Белогривенко слушал ее и как бы отдалялся от всего, что окружало его тут.
Теплом повеяло в виски и в грудь, его чувствительные, глубоко вырезанные ноздри будто уловили терпкие запахи зеленых лугов, топких кочек у копанок, между которых извивался маленький журчащий ручеек. Имени у него не было, называли просто и ласково — Поточек. Песчаное дно его морщилось, будто на нем застыла рябь. Рядом шелестели заросли камыша, светлыми островками возвышался остролистый аир, за которым охотились молодицы перед зелеными святками — троицей. Вода в Поточке была глубокой и мутной лишь в провесень да в ливни. А летом ее хватало для шумливых табунов белогрудых уток, чтоб лишь войти по брюхо да погрузить по шею свои клювастые головы.
Возле Горобцовского брода рос густой ивняк, а среди него у самой воды колыхала свои густые седые ветви старая, покрученная годами верба, крепко вцепившаяся черными корнищами в берег. Летом среди знойного дня ее обседали стайкой девчонки. Опустив загорелые ноги в воду, они плескались, как те утята, вздымая фонтаны брызг и издавая пронзительный веселый визг. Не без намерения, вестимо. Потому как этот гам разносился по всему берегу аж до Зеленого озера, где выгревались на белом песке или ныряли за раками ватаги мальчишек. Когда здоровенных пучеглазых раков было уже достаточно, сорванцы вихрем мчались к седовласой вербе. Только розовые пятки сверкали. Они держали в руках черных страшилищ, которые угрожающе шевелили растопыренными клешнями и длинными усами. Каждый стремился затолкать этот гостинец какой-либо из девчонок за пазуху. Во что бы то ни стало! Вот ужас наводили! Вот было визгу!.. Запыхавшаяся девчушка упадет и просит пощады, а ты победно раздумываешь, показать себя неумолимым повелителем мира или его добрым и веселым гением…
Но вдруг красные косички мелькают перед самым твоим носом, хлещут по щекам. Девчонка тяжело дышит, губы ее гневно шевелятся, в расширенных зрачках полыхают решительность, гнев, ненависть.
— Не боюсь!.. Не боюсь!.. — шепчет она с какой-то неистовой озлобленностью. — Только посмей!.. — Она упрямо идет на него, на Саньку Белогривенко, который не умел быть ни добрым, ни снисходительным к хилому девчоночьему племени. И в этот момент его берет оторопь. Она его, видите ли, не боится?! Он невольно отступает назад. В голове лихорадочно мечется мысль: что бы такое сделать, чтоб она испугалась, снова побежала, чтобы он взял верх. Но она наступает! Со стиснутыми кулаками, со слезами на ресницах. Она больно схватила его руку, в которой отвратительно шевелятся устрашающие черные клешни, и пытается засунуть это чудовище ему самому за пазуху, он даже растерялся от такой дерзости. И в этот миг почувствовал, как на его груди зашевелилось что-то холодное и ужасающее… Отвращение и страх охватили обидчика — и это придало девочке упорства. Санька уже готов был бежать от этой напасти… Но что скажут ребята? Кто знает, какое прозвище прицепят! И будут дразнить всю жизнь!
И Саня, выставив вперед локти, больно отталкивает нахалку.