— За ваше здоровье, батьку! Чтоб исправно работал ваш трактор! Мама, Маруся, за вас!.. Анатолий!.. Вы настоящие люди! Будьте счастливы!
В этот момент Александр чувствовал в себе такую силу и энергию, что казался сам себе каким-то окрыленным и бессмертным. Он все может одолеть, создать, достичь…
Так могут чувствовать себя лишь люди, прошедшие все круги смерти и отчаяния и вынесшие на своих плечах самое большое лихолетье на земле — войну.
II
Не каждый знает, где начинается его счастье, зато все хорошо помнят, где оно кончается.
Знал и Александр Белогривенко, где оборвалось его счастье. Однако он знал и то, где оно начиналось, хотя не признавался себе в этом. А начиналось оно под старой вербой на Горобцовском броде, на лужке возле Поточка и, наверное, в тот самый момент, когда он, неожиданно побежденный веснушчатой девчонкой, с удивлением увидел, как в ее глазах закипела слезами жгучая синева. Какой-то сладкий щемящий ток екнул в его сердце и сковал бессилием ноги и все тело. В истоме упала его голова на мягкую, душистую, нагретую солнцем траву. Таня подала ему руку.
— Вставай! — тихо, глуховатым голосом молвила она и всхлипнула, глотая слезу. — Еще простудишься…
И побежденный гордый Санька почему-то безвольно протянул руку. «А она — добрая… — промелькнула молнией мысль. — Ага, добрая, как и ее коза Цацка! Пока держишь на налыгаче…»
В то лето молодой Белогривенко покидал родные Глубокие Криницы. Мария, Санькина мать, разнесла по всей Шаривке, что сын ее станет врачом, успешно сдал экзамены в мединститут и — кто знает? — вернется ли когда-нибудь в село. Потому что теперь такие времена! Такие времена!.. Везде стахановцы появляются, а ее сын не хуже других, также сможет стать стахановцем и всех превзойдет в науке… Одним словом, в село ему нечего возвращаться, в городе и людей больше, и почет выше, и размах для молодого Белогривенко пошире.
Первый день в школе учителя только и говорили что о Саньке. Да как не говорить — лучший ученик их школы стал студентом-медиком. До этого были только агрономы, механизаторы и учителя.
Таня Самойленко думала, что это действительно большая честь не только для их сельской школы, но и для нее. Ведь получается, что тот школьный озорник, который летом пугал ее раками, — гордость школы и села. Он зазвал именно ее, а не кого-то иного, — значит, выделял промеж иных.
От этих мыслей у девчонки шла кругом голова, руки были непослушными, а пальцы негнущимися, когда она впервые после летних каникул бралась за перо. Потом вдруг ужаснулась, подумав, что если бы она этими негнущимися пальцами написала Саньке письмо, то он ничего бы не разобрал. Тогда ей в голову пришла другая мысль: когда Санька приедет из города и взглянет на ее лицо и неровный пробор на голове, то и смотреть больше не захочет.
Таня подбежала к большому зеркалу в старой резной раме, висевшему в простенке между окнами и до сих пор не вызывавшему у нее особого интереса. Теперь она внимательно разглядывала себя: действительно ли у нее такой вздернутый нос и такие мохнатые и белые на загнутых кончиках ресницы… А еще эти рыжие веснушки на щеках! Немедленно побежать в аптеку и купить чего-нибудь, чтобы уничтожить эти чертовы сорочьи следы! Говорят, что кислое молоко и свежая сметана отбеливают кожу…
Санька — гордость школы. Гордость всех Глубоких Криниц. Вот и она должна стать вровень с ним. Должна стать лучше всех в школе… Ведь он приедет и спросит, кто тут после него лучший. Непременно спросит! А ему учителя скажут, сам директор Петр Матвеевич скажет: Татьяна Самойленко из восьмого класса.
Таня все еще смотрелась в зеркало, но уже не видела ни своего неровного пробора, ни рыжих веснушек на переносице. Она плотно сжала губы, затаила дыхание. Взгляд ее витал уже далеко за стенами хаты, может на школьном дворе, среди сотен учащихся и учителей, которые глядели на нее удивленно и в то же время уважительно. И была она иной — красивой, стройной, с подрезанными коротко, как у Паши Ангелиной, волосами. В глазах людей она читала: «Наша лучшая ученица… Наша надежда… Наша гордость…»
И тогда он, Санька, подаст ей руку… И в глазах его будет восхищение, мольба о прощении за все те проделки с живыми раками… И еще что-то — большое, настоящее, что остается у человека на всю жизнь!