- Сядь, - он легко толкает меня в грудь, вынуждая присесть на краешек кровати. Становится на колени, стягивая болтающиеся у колен джинсы. - Нет, не запрещаю. Просто ты будешь жить дальше, Сережа. Только это умрет в тебе, - не знаю, что он подразумевает под “это”, но проводит указательным пальцем под ребрами. Где-то там, где беснуется мой зверь: он скалится, но так и не расправляет тело, напротив сжимается в тугой комок.
- Нет, не нужно, - я путаю пальцы в его волосах на затылке, не позволяя обхватить мою плоть губами. Не хочу видеть его сегодня на коленях, ничего не хочу. Нельзя думать о физическом удовлетворении, когда где-то внутри растекается боль и пустота. Так умирает зверь, и я остаюсь один. Почему сегодня? Что со мной не так? И что не так с тобой, мальчишка? Когда ты стал пустым, когда твоей души не стало? Расскажи мне, мальчик.
- Ты пришел за чем-то другим? - он смотрит пристально и равнодушно. Хочется встряхнуть его, чтобы прогнать этот мертвый холод из еще живого тела. Чувствую, как сводит челюсть от нежелания говорить. Я ведь почти животное, утратившее все человеческие умения. Но и молчать не могу. Тишина пугает. Оказывается, меня еще может что-то пугать.
- Я пришел к кому-то другому. Еще раз спрашиваю: что с тобой?
- А я вновь отвечаю - со мной ничего. Мне заплакать? Тебе не нравится, что я не боюсь? Что не нравится? Скажи, и я исправлю! Слышишь! Я все сделаю сегодня!
- Ложись, - я поднимаю его с пола. Его бьет крупная дрожь, зубы громко стучат. Но глаза… глаза пустые. Он сворачивается клубочком, подтянув колени к животу. Мальчишка совсем, моя изломанная кукла. Ну, где же ты, зверь? Шесть лет ты терзал меня, разрывая внутренности, а теперь умираешь так легко и спокойно? Посмотри на этого мальчика, подумай, каковы на вкус его слезы, и какая ярко-алая кровь. Вспомни, как расцветают лиловые синяки на его плечах и как трескаются губы от поцелуев-укусов. Неужели ты не хочешь вновь услышать плач и мольбы, неужто не желаешь уйти под звуки его тихого “люблю тебя”? Что же ты молчишь? Что же ты оставляешь меня с ним наедине?
Я еще минуту сижу, смотря на свет лампы и слушая его тихое дыхание. А потом ложусь рядом, накидываю на нас одеяло и, продолжая смотреть в потолок, произношу:
- Давай спать. Ничего не хочу сегодня.
Немного поворачиваю голову, ловлю его улыбку. Я так давно не видел его улыбки… А потом он расслабленно прикрывает глаза, лишь тени от ресниц падают на худые щеки.
- Я люблю тебя, Сережа.
Я не отвечаю. Больно. Может быть, когда-то я смогу произнести подобные слова. Когда черная кровь перестанет течь по моим венам и разлагающаяся плоть безумного зверя окончательно исчезнет из моего тела. Ведь у нас еще есть время. Я так надеюсь, что есть…
========== 4 года спустя. Эпилог. ==========
За чертой города даже снег белее. А воздух кажется колючим - царапает горло, но я все равно жадно глотаю его. Даже забываю выдыхать. Живу одними вдохами. Лишь получаю, ничего не отдаю. Во мне и не осталось ничего, и я не знаю, когда тело-оболочка наполнится содержимым. Это когда-то, годы назад, я был человеком. Потом всю сущность заполонил зверь, который выел зияющие дыры, кровавые язвы. Сейчас и его нет. Именно поэтому я сегодня здесь.
Кладбище - огромный монумент несбывшихся надежд. Здесь под землей похоронены кости и мечтания. Быть может бессмертные души и парят где-то над надгробиями, пронизывая мрамор и гранит, но их бестелесная материя уже не имеет ни стремлений, ни желаний. Точно так же, как и я не жду больше ничего, лишь равнодушно плыву по течению.
Я останавливаюсь возле могилы. Присаживаюсь на корточки и кладу на снежную белизну две розы. Они алые, словно капли порока на чистоте невинности. Эти цветы сегодня не только для человека, лежащего под промозглой землей. Они и для моего зверя, которого я сегодня вот так пафосно хороню. Он ведь для меня почти телесным был, мне кажется порой, что если вскрыть вену, то можно вытащить наружу ошметки черного мяса - гнилого, полуразложившегося. Теперь зверь - былая частица меня - будет покоиться рядом с самым светлым созданием, которое я знал когда-либо. В этом есть символизм - лучшее и худшее что было у меня в одной могиле, под слоями черной земли и покрывалом белоснежного снега. Во мне же остается лишь серое, вязкое месиво.
- У тебя здесь красиво, - шепчу я, поглаживая буквы на надгробии. Всего лишь имя - так мало можно написать на камне. На нем не напишешь, что этот человек был для тебя миром. Не скажешь, сколько всего пережито вами на пару.
Ответом мне служит тишина. Густая, она давит на виски, кровью шумит в ушах. Пальцы мерзнут и плохо гнутся, но я упрямо вывожу линии, вновь и вновь выписывая хорошо знакомые даты рождения и смерти самого моего родного человека.
- Знаешь, я сегодня хороню частичку себя рядом с тобой. Мне стыдно, что я был таким. Я исправлюсь, я обещаю тебе. Научусь видеть глубже отражения в зеркале. Ты будешь гордиться мной.
- Обязательно будет, Сереженька, - Илья кладет ладони мне на плечи. Белая кожа на черном пальто кажется совсем тонкой, вены просвечиваются. - Она же твоя мама, она любит тебя и бережет.
- Снова перчатки не надел, - ворчливо произношу я, целуя тонкое запястье. Кожа такая гладкая, так и касался бы постоянно губами.
- Ты долго. Я волновался.
- Уже иду, - я в последний раз смотрю на фотографию матери. Потом встаю, оборачиваюсь. Мой взрослый ребенок смотрит задумчиво, кусает бледные губы. Такой же, как прежде - наивность, невинность и совсем немного порока - скрытого, спящего. - Все хорошо?
- Да, - произносит он, кивая. Становится на носочки, утыкается носом в воротник моего пальто. - Теперь все хорошо.
- Дрожишь опять. Ты заболеешь, Илья. Какой раз за этот год? Десятый? - я растираю его руки, подношу ко рту, согревая горячим дыханием.
- Одиннадцатый, - улыбается он, а потом тихо шепчет: - Хотя я больше симулирую. Мне нравится, когда ты за мной ухаживаешь. - Я хмыкаю, шутливо щелкая его по носу.
- Ладно, хитрец, идем домой. Я знаю хорошую профилактику от простуды, - он смешно расширяет глаза, прикусывает губу и согласно кивает, немного краснея.
***
Прошлый год был тяжелым. Я и правда больше не приходил к Илье. Часами сидел в ванне, смотрел на свое отражение и пытался вытащить хоть единую эмоцию наружу. Но казалось, что кожа покрыта чем-то твердым, и это “что-то”, словно барьер, не позволяет мне выпустить из себя всю грязь, накопившуюся за долгие годы.
И, наверное, моя апатия длилась бы по сегодняшний день, если бы Илья сам не пришел. Он стоял тогда растрепанный на пороге, кусал губы и молчал. А я смотрел на него и думал, что наконец-то вижу своими собственными глазами, а не черными очами моего зверя, который все искажал. То, что я видел, пугало. Передо мной стоял человек, которого я любил. И он боялся меня. Он ждал, что я ударю или захлопну дверь перед его носом. Он уже и забыл, что когда-то было иначе. А я помнил. Господи, я помнил и это причиняло такую невероятную боль. Но еще это и сбрасывало оковы с тела, пробуждало что-то важное, необходимое.
Хватило мгновения, чтобы обхватить тонкое запястье. Затянуть его в квартиру, захлопнуть жалко скрипнувшую дверь. А потом обнимать его до хруста в костях, до рваного дыхания. И не было большего блаженства, чем осознавать, что он живой - теплый, мягкий, такой по-детски робкий в моих руках.
Тогда он дал еще один шанс. Он помогал вытравливать яд из моей крови. Он учил меня заново жить. Он простил. И никогда не упрекал. Никогда не вспоминал. Сам выводил буквы на нашем чистом листе, и они складывались в одно-единственное слово “счастье”.
*КОНЕЦ*