Лотар уже почти не ощущал действия алкоголя, но именно в такие минуты на него всегда находило какое-то дикое ожесточение и желание сорвать на ком-нибудь беспричинную злость, поэтому он не стал выкручиваться и оттягивать объяснение.
— Еду куда надо, — бросил он раздраженно. — Хочу сделать небольшой крюк.
— Сейчас же развернись! — приказала старая женщина, поняв, в чем дело. Она напряженно выпрямилась на сиденье. — Ты знаешь, наш проезд зарегистрирован. Если мы не попадем
вовремя на контрольный пункт…
Она оборвала себя на полуслове и, обиженно пожав плечами, погрузилась в гордое и скорбное молчание, как делают взрослые, поняв, что им не удастся с легкостью урезонить заупрямившегося малыша.
— Совсем небольшой крюк, — уже мягче сказал Лотар, — мы успеем вовремя на контрольный пункт в Людвигслусте.
Но мать не проронила в ответ ни звука, и он, не глядя на нее, чувствовал, что теперь, после вспышки возмущения, она вся сжалась в комок и испуганно замерла. «Я веду себя как последняя свинья, — подумал Лотар, — надо развернуться и ехать обратно». Но вместо этого продолжал катить вперед.
Они проскочили Нойруппин, никто их не остановил. У памятника Фонтане стояли два молодых полицейских, но они только спокойно поглядели им вслед. Просторные площади городка были пустынны в этот серенький день. За городской стеной Лотар свернул на шоссе, которое вело к озеру Мюриц, расположенному уже в Мекленбурге, потому что мало-помалу в его памяти отчетливо всплыл лесок на берегу озера недалеко от деревни под названием Клинк, где он как-то провел полдня с Мелани. Он мог бы поехать в Райнсберг или в десяток других мест, потому что все эти края были живы в его памяти прогулками с Мелани — иногда с ней одной, иногда в обществе ее мужа и детей, если удавалось вытащить Рихарда Брама. Но по какой-то причине, может быть по чистой случайности, в последние четверть часа память Лотара зацепилась именно за тот день на озере возле деревни Клинк, и теперь он вел свой «опель» туда, на север. Когда они выехали за пределы городка, он взглянул в зеркальце заднего вида, чтобы убедиться, что их не преследуют. Шоссе было пустынным.
Он слышал, что мать что-то сказала, но, погрузившись в свои мысли, почти не уловил смысла слов.
— Это добром не кончится, — сказала она. Звук ее голоса, хриплого и старческого, напоминал хруст хвороста.
4
Лотар чуть не проскочил то место, которое искал, да и узнал-то его лишь благодаря тому, что, доехав до леса за деревней Клинк, увидел справа поблескивание озера. Он затормозил, чтобы оглядеться. Старый буковый лес — высокие гладкие стволы со светло-зелеными кронами, еще сохранившими весеннюю нежную окраску, — был такой же, как тогда, когда он гулял здесь с Мелани, и так же, как тогда, вид на озеро открывался справа-там, где чаща переходила в редкий подлесок; и все-таки что-то неуловимо изменилось. Подумав, Лотар решил, что все дело в том, с какой стороны сюда попадешь: с Мелани он шел пешком от деревни Клинк, неся в руке ее пляжную сумку, а сегодня подъехал на машине-от этого перспектива несколько сместилась. Кроме того, он точно помнил, что в тот далекий довоенный день было ветрено и солнечно, а сегодня погода выдалась тихая и пасмурная; тогда озеро сверкало и искрилось, а сегодня только слабо поблескивало, отливая серовато-голубым сквозь дымку, теплую и неподвижную, как парное молоко в миске. Лотар нашел просеку, по которой они тогда спустились к озеру; он свернул на нее и осторожно поехал по перелеску. На берегу он поставил машину за кустами, так что с шоссе ее не было видно. Пока он делал все это, мать не произнесла ни слова; когда он заглушил мотор, она с независимым видом вышла из машины, опустилась на пень, подстелив плащ и поставив сумку у ног, и принялась молча смотреть на озеро — не очень большое, но все же создававшее впечатление простора. На противоположном берегу тянулись поля, перемежаясь лиственными рощами; домов нигде не было видно.
— Места здесь почти уже мекленбургские, — сказал Лотар, — хотя мы еще в Бранденбурге.
Но мать ничего не ответила.
Лотар вспомнил, что то же самое, слово в слово, он в свое время сказал Мелани; вскоре оказалось, что лишь эта фраза случайно удержалась в памяти: за ней так и не всплыл образ Мелани, как он ни старался представить ее на фоне этих мест. Наконец он вытащил из кармана фляжку и посмотрел, сколько осталось. Эту плоскую, слегка изогнутую бутылочку французского коньяка, емкостью в четверть литра, он купил вчера в Берлине; оставалось еще больше половины. В присутствии матери он не решился просто приложиться к ней, а налил жидкость в алюминиевый стаканчик, которым завинчивалась фляжка, и бережно выпил все до капли.
Шум приближающегося автомобиля они услышали уже издали и затаились не дыша. Лотар обернулся к дороге, но, как ни всматривался, не увидел проехавшей мимо машины: кусты совершенно скрывали от него дорогу.
— Мы здесь в надежном укрытии, — сказал он, когда шум затих вдали. Но в этот момент они вновь услышали нарастающий рокот мотора; это был, очевидно, грузовик. Он промчался мимо с тяжелым грохотом. Потом грохот стих, ни звука вокруг; они вновь были одни в нежной молочновато-белой дымке, стлавшейся над водой и камышом.
Обстановка, в которой они оказались, и слово «укрытие» навели Аотара на смутные и странные мысли.
— Мы с тобой как партизаны, — сказал он, и его лицо скривилось в кислой усмешке. — Такое чувство, будто ты на фронте, — добавил он, помолчав. — Все же удивительно, что я всю войну провел в тылу. Ты не находишь?
Мать все еще хранила упорное молчание, и он продолжал думать вслух, не обращая на нее внимания; алкоголь уже начал разливаться по жилам приятным, успокаивающим душу теплом.
— И как ловко отсиделся-то, — сказал он, имитируя хорошо ему знакомый прусский солдатский жаргон, — ни дня не тянул солдатскую лямку, сумел-таки пристроиться, да и работенка была не пыльная.
Он понимал, как больно его матери слышать всю эту болтовню, но ему вдруг нестерпимо захотелось сорвать на ком-нибудь свою злость; так же внезапно это желание прошло.
— Впервые в жизни нахожусь в укрытии, — сказал он задумчиво и как-то растерянно.
Отец не принуждал его стать кадровым офицером, наоборот, уважал его духовные интересы. Позже, когда сословная гордость отца дала трещину, Лотар прижал его к стенке и вынудил старика через влиятельных друзей освободить его от воинской службы.
— Я ведь тогда просто струсил, — сказал он, — и заставил папу мне помочь. Ты помнишь, как это было?
Она все еще молчала. Лотар знал, что причиняет ей боль, напоминая об этих вещах. Кризис в душе старого Витте был в значительной степени делом рук сына: Лотар толкнул отца на шаг, несовместимый с честью офицера. Перед режимом старик еще мог изображать стопроцентного прусского служаку, но эта маска тотчас с него свалилась, как только Лотар без всяких церемоний воззвал к его больной совести и в семейном кругу возвел свое намерение уклониться от службы в армии в ранг политической позиции. Вероятно, тогда и появился у старого Витте тот взгляд, который запечатлела фотография, сделанная перед боем у Шамотулов: недовольный, раздраженный взгляд, полный холодного осуждения, взгляд сломленного человека.
Мать наконец решилась заговорить.
— Может, хватит? — спросила она. — Едем обратно, Лотар, и поскорее! Если повезет и полиция нас не задержит, мы еще можем вовремя попасть на Гамбургское шоссе.
— Лучше бы папа не освобождал меня от армии, — сказал Лотар. — Знал бы он, чем мне пришлось заниматься, чтобы только не угодить на фронт.
Ему дали возможность отвертеться от призыва, а поскольку он был историком, пристроили его в военный архив. «Попади я в армию, — думал Лотар, все еще чувствуя легкое опьянение и уставясь невидящим взглядом в камыши, — я был бы их жертвой, в архиве же я стал их верным слугой». Как и всегда, он постарался отмахнуться от мыслей о бумагах, которые ему тогда довелось прочесть. Он читал их, содрогаясь от ужаса, а потом регистрировал и каталогизировал. Он не хотел быть ни преступником, ни жертвой и бежал от того и другого; но ему не дали убежать и вынудили стать регистратором жертв, бухгалтером зверств. Презреннейшая из ролей.