Было поздно, когда он пришёл к ней. Она всё ещё была в постели. Свет чуть теплился, и на какое-то мгновение Шпанглер показался чуть ли не призраком в белом фланелевом костюме и бледно-серой шёлковой рубашке. Он опустился на колени возле кровати и расстегнул на ней платье. Когда она осталась обнажённой, он, отступив на шаг, долго смотрел на неё, не говоря ни слова. Его глаза казались чужими, руки висели вдоль тела.
— Ты и в самом деле не знаешь, кто я? — наконец сказал он. — Ты в самом деле не знаешь?
Она попыталась улыбнуться, чтобы снять напряжение, и произнесла:
— Кто ты?
— Да. Кто я?
Он отвернулся и зажёг сигарету, но она поняла, что он наблюдает за ней в овальное зеркало над туалетным столиком. Он снял с себя только пиджак. На его тонких губах всё ещё блуждала едва заметная улыбка.
— Конечно, всегда остаётся вероятность, что ты лжёшь, но почему-то мне кажется, что это не так.
Она сдвинула свои обнажённые бёдра под его тяжёлым властным взглядом.
— Рудольф, я действительно...
— Да, Рудольф. Но, кроме этого, ты и в самом деле ничего не знаешь. Да?
— Руди, пожалуйста...
— О, не бойся. Даже если ты лжёшь, я не обижу тебя.
Потушив сигарету, он медленно пересёк комнату и разделся. Его тело было жёстким и белым в лунном свете, ниже рёбер находился шрам, по форме напоминающий месяц. Он вновь спросил, наклонившись, чтобы поцеловать её: «Нет, ты и в самом деле не знаешь?» Положил руку ей на грудь, и в течение нескольких минут оба, казалось, не могли шелохнуться. Затем его тело белым полотнищем взметнулось, и он оказался на ней, на краткий миг как будто замерев в воздухе перед падением.
Тишина вернулась в тот момент, когда он отодвинулся от неё. Она будто вновь вползла под дверью в комнату, утверждаясь в своём праве. Он налил ей стакан шерри и поставил на стол возле кровати, но сначала у неё не было сил, чтобы прикоснуться к нему. К тому же она не хотела смывать вкус его поцелуев.
— Почему ты спросил, знаю ли я, кто ты?
Он улыбнулся:
— Назови это солдатской рассеянностью.
Её рука скользнула по кровати, придвигаясь к шраму, который выглядел сейчас более чётким. Она коснулась его с любопытством ребёнка, трогающего мёртвого зверька.
— А это как ты получил?
Он вновь улыбнулся, прикуривая очередную сигарету.
— Война.
— Да, но как?
— Наверное, я был глуп. Да, глуп.
— Это от пули?
— Не знаю, не могу припомнить.
Она закрыла глаза и поцеловала шрам, потом поцеловала ещё раз:
— Что ж, если бы я была твоей сиделкой, ты бы точно вспомнил.
Он улыбнулся, поворачивая её лицо к свету:
— Да, Маргарета. Да, я думаю, во время войны ты была бы очень хорошей сиделкой.
Ритм первого дня сохранялся. По утрам они гуляли милей дальше — за лощиной. Днём обычно спокойно отдыхали, сидя вдвоём на балконе. Беседы не сближали их и оставались поверхностными. Он никогда больше не спрашивал, знает ли она, кто он.
Атмосфера ночей тоже никогда не менялась. Обычно он входил в её комнату сразу после десяти часов. Иногда он приносил шампанское, чаще — шерри. Он выпивал первый стакан в кресле у окна, наблюдая из темноты за тем, как она раздевается. Потом, отставив в сторону стакан и потушив сигарету, он обычно подходил к краю кровати. Хотя он всегда был очень вежлив с нею, по его взгляду, по его манерам было ясно, что приемлемо только абсолютное подчинение.
Он никогда не говорил ей, что любит её, но порою она ощущала его необыкновенную привязанность. «Ты, несомненно, женщина, ради которой можно умереть, — как-то сказал он. — Или женщина, ради которой можно убить». Что же до её собственных чувств, то она полагала, что эти недели были чарующими, обволакивающими, как сон. Она любила наблюдать издали, как он идёт через дюны в серой фетровой шляпе и с палкой, случайно где-то подобранной. Она также любила смотреть на него спящего, когда мундир его висел на стуле.
Они поссорились один-единственный раз, в последний вечер, плотно окутанный туманом.
Он оставил её днём, уехав в экипаже в город. Когда он возвратился, она ждала у окна, на обитой вельветом софе. Допив бутылку шерри, она чувствовала себя усталой и больной. Она устала и от тишины, и от звона церковных колоколов.
— Так. Удачный был у тебя день?
Он улыбнулся. Но не ответил.
— Потому что мой день оказался грустным.
Он вошёл с элегантным плоским кожаным чемоданчиком, которого она никогда прежде не видела. Он положил его на стол рядом с нею и вынул оттуда фляжку бренди: