Неиспользованную мебель одели в чехлы, ценности заперли, сад, будто чувствуя её надвигающийся отъезд, погиб от поздних заморозков. Крамер прибыл около десяти вечера. Зелле часом раньше отослала служанку, а сама удалилась в свою спальню. Дом с самых сумерек стоял окружённый серовато-синим лунным светом. Окрестности вновь затихли. Она услышала шум подъехавшего лимузина, потом увидела в окно, как Крамер идёт по дорожке. Его смокинг не соответствовал портфелю, засунутому под мышку.
— Привет. Вы меня помните?
— Чего вы хотите, герр Крамер?
— Я могу войти?
— Довольно поздно, не так ли?
— Это очень важно.
Она из прихожей увела его в библиотеку, холодную комнату, теперь казавшуюся ещё холоднее из-за голых стен и мебели, затянутой в чехлы. Она полагала, что он ждёт, когда ему предложат выпить, но осталась у камина, наблюдая.
— Вы всегда наносите неожиданные визиты женщинам в такой час?
Он положил на кофейный столик свой портфель:
— Это не визит вежливости.
Она провела пальцами по штукатурке.
— Я тоже так не думаю.
— Мы знаем, что вы уезжаете во Францию, и мы...
— В Париж, герр Крамер. Я еду в Париж.
— Очень хорошо, вы уезжаете в Париж, и нам бы хотелось, чтобы вы сослужили нам некую службу.
Она улыбнулась, не в силах сдерживаться:
— О, я понимаю. Мы возвращаемся к вашей шпионской деятельности.
— Я готов предложить двадцать тысяч франков. Двадцать тысяч франков в качестве первоначального гонорара, последующего по предоставлении приемлемого материала.
Она повернулась к камину, к голой стене:
— Как вы узнали, что я получила паспорт?
— Это наша профессия — следить за подобными вещами. Пожалуйста, поймите, я не предлагаю вам сделать нечто непорядочное. Просто вы — женщина, имеющая доступ к определённым людям, которые...
— Но это уже мои дела, и они также требуют секретности. Нет, я действительно считаю, подобное не следует обсуждать.
Он присел на ручку софы, будто для того, чтобы собраться с мыслями.
— На самом деле — совсем небольшое дело — необходимо просто держать ухо востро.
— Но всего не услышишь, герр Крамер. Кроме того... вы так и не смогли вернуть мой багаж.
— Багаж?
— Мои меха. Вы должны были вытребовать мои меха у вашего правительства. Я даже не знаю, о чём нам говорить.
Она, понял Крамер, вполне серьёзна. Он подошёл к ней, рискнув положить руку ей на плечо.
— Не рассмотрите ли, по крайней мере, моё предложение... как один профессионал — предложение другого профессионала?
Она заколебалась, наблюдая, как его рука скользнула к её горлу, чтобы обвести горловину платья.
— Очень хорошо, герр Крамер, я рассмотрю его.
И в известном смысле она сдержала своё слово. Позднее она объяснила, что провела ночь с бутылкой сладкого шерри, вновь изучая бесполезную корреспонденцию из Берлина относительно её мехов: «...Меха стоили мне по крайней мере двадцать тысяч франков, так что в конце концов я решила получить от этих германцев как можно больше денег, что было бы справедливым обменом». От той ночи сохранилась ещё копия записки Крамеру с приказанием принести деньги и необычайно искреннее письмо к дочери о мужчинах, которые верят, что понимают женщину, но на деле не понимают ничего... мужчинах, которые никогда не дадут тебе ничего ценного, только то, что ты научишься брать сама.
Глава двадцать вторая
Итак, она уехала в Париж с двадцатью тысячами франков и тремя пузырьками симпатических чернил, которыми, по настоянию Крамера, она должна была пользоваться, когда будет писать ему. Как только корабль вышел из гавани, она размахнулась и швырнула пузырьки в воду и вернулась к своей всё ещё недочитанной книге «Братья Карамазовы», по-прежнему используя старую визитную карточку Крамера в качестве закладки. И на короткое время она почувствовала себя вполне счастливой и свободной... Но, по крайней мере, несколько французских и британских агентов уже ожидали её прибытия.
Она теперь — оторвавшийся лист, позднее сказал Грей, пловец, затянутый ужасным течением. Она стремилась жить только сиюминутными удовольствиями... кроме того, она потеряла любовь её жизни, дочь. Некоторым французским и британским офицерам, завербованным неофициально либо Данбаром, либо Ладу, приказано было наблюдать за ней, в то время как другим велели стать частью её жизни.