Читала председатель месткома Мосельцова - педиатр, пышноволосая яркая блондинка. Казалось невероятным, что у нее роман с главврачом Перечниковым. Перечников был сутулым скучным человеком с нелепым лицом, напоминающим штанину галифе - одутловатые щеки, собранные внизу в длинный подбородок.
Мосельцова читала выразительно, с огоньком. После каждой фамилии врача-убийцы интонацией ставила восклицательный знак и делала небольшую, но значительную паузу, и тогда Ирине Михайловне казалось, что все смотрят в ее сторону.
В заключение Перечников скучным голосом промямлил обычное - о нарастающей борьбе классов, о бдительности каждого сознательного гражданина, о профессиональном долге врача. Как только он закончил, Коля, уронив на пол газету, расталкивая всех, кинулся в родилку.
Ирина Михайловна дождалась, пока конференц-зал (небольшая комната, заставленная сколоченными в ряд фанерными стульями) опустеет, подобрала с пола "Правду", расправила и заметалась взглядом по страницам. Вот - "Убийцы в белых халатах" - сердце барахталось в мутной пучине страха.
- Вам что-то неясно, Ирина Михайловна?
В дверях стояла Мосельцова. Она красила губы, с удовольствием всматриваясь в маленькое круглое зеркальце.
Хороша была Мосельцова - красиво откинутая золотоволосая головка с эффектной прической, полноватый, но подтянутый бюст. Хороша.
Она вымазала верхнюю губу о нижнюю, вытянула их бубликом - выражение лица стало детски трогательным, сюсюкающим.
- Мне ка-эт-ся, - быстрый промельк языка, - я доходчиво читала?
Напряжением воли заставив себя еще несколько мгновении молча рассматривать колеблющийся в руках газетный лист, Ирина Михайловна наконец свернула его и сунула в карман халата.
- Да, - сказала она. - Вы были очень убедительны...
Мосельцова улыбнулась - почти доброжелательно.
- Может, какая-то фамилия знакомой показалась? У вас ведь, если не ошибаюсь, семья московская, врачебная?
Ирина Михайловна подалась к ней бледным внимательным лицом. Это проклятое, виноватое от природы выражение глаз! Как, как заставить себя быть непроницаемой? Мама умела оборвать таких, как Мосельцова, одним словом...
- Вы не ошибаетесь, - тихо проговорила Ирина Михайловна. - Но моя семья последние лет двадцать жила в Ташкенте.
Она прошла в дверях мимо Мосельцовой, и та сказала в спину:
- А вы напрасно не пользуетесь губной помадой... Это бы как-то расцветило вас...
... Когда Ирина Михайловна возвращалась домой, ветер вдруг унялся и пошел снег. Снежинки летели так тихо, так редко и потерянно, что казались случайно упущенными где-то в ведомстве небесной канцелярии; одна тщилась догнать другую, другая - третью, но не завязывалось морошливой круговерти, и потому чудилось, что в стылом воздухе витает одиночество и напрасно прожитая жизнь...
Дома, едва отперев дверь, она услышала из кухни торжествующий голос Кондаковой. И секунды было достаточно, чтобы узнать текст той статьи, довольно, впрочем, своеобразно окрашенный неправильными ударениями и полным пренебрежением к знакам препинания.
Ирина Михайловна стояла в темноте коридора, в пальто, в ботах, слушая победный голос Кондаковой, ненужно громкий в их квартире, и представляла себе жутковатую картину: как, помирившись на почве патриотического гнева, Кондакова с Любкой изучают на кухне "Правду". Этакое домашнее коммунальное собрание - Кондакова читает, а Любка слушает, подперев голову и горестно кивая.
Она стояла в темноте коридора, мечтая о маме и в то же время страстно завидуя ее, маминому, неведению, забвению, проклиная себя за то, что родила на свет еще одну окаянную, вечно гонимую душу, еще одного изгоя. Эта маленькая душа спала сейчас, вероятно, в своей ивовой колыбели, и ради нее надо было сделать шаг, пройти по коридору, снять пальто и боты и - жить дальше, жить ради этой маленькой души, пока твою жизнь не возьмут в щепоть и не разотрут между пальцами, как пыльный комочек моли...
Любка домывала в комнате пол, заткнув подол платья за пояс, мелькая в сумерках высокими, античной стройности ногами.
- А... Ринмихална... - рассеянно пробормотала она, разогнувшись. - Куда вы в ботах по чистому!
Стойте... - она поставила табурет у двери, и Ирина Михайловна села, как подломилась. - Слыхали - на кухне? Старая курва сама себе доклад делает... Это она второй раз уже... Вон, орет, чтоб мне слышно было... Я все жду, как по третьему кругу запоет, пойду ее на примус сажать...
Она крепко отжала тряпку и шлепнула у ног Ирины Михайловны.
- Нате. Вытирайте.
- Люба... - медленно проговорила Ирина Михайловна мерзлым голосом, жестким настолько, что больно было говорить. - Люба... Вам, вероятно, следует уйти... от нас с Сонечкой...
Любка выпрямилась, одернула юбку, нехорошо сощурив глаза:
- Да? Это куда же? Чем не угодила-то? А? Ринмихална?
Та откинулась, почувствовав затылком прохладу стены, прикрыла веки.
- Дело в том, Люба... Может быть, вы не знали... Я ведь той же нации, что эти врачи... отравители.
- Да какие они отравители?! - глубоко воскликнула Любка. - Вы-то, Ринмихална, вы-то в своем уме?!
- Тихо, тихо, Люба!
- Мне уж вы не пойте, я не Кондакова, я в зоне таких отравителей ох сколько навидалась!
- Да погодите же, не в этом дело!.. - Ирина Михайловна страдальчески поморщилась. - Я говорю сейчас о том, что у меня вам небезопасно оставаться...
Любка еще мгновение смотрела на нее, не понимая, и вдруг захохотала бесшабашно-весело, шлепая себя по коленям, по щекам, по животу: