Первое время, когда Авдей оказался на ферме, работать устроился механизатором. Позже стал скотником. Еще позже, с открывшимся ревматизмом в ногах, — сторожем. Сторожем работал поныне…
Полина застала отца дома; только он, видно после ночного дежурства, полулежа-полусидя дремал на топчане, в заветном закутке близ печи. «Дыхание стало сбивать, — говаривал он не раз, объясняя, почему спит полусидя, — дышать трудно. А так вроде полегче…» Когда хлопнула входная дверь и Полина вошла в дом, отец, не меняя позы, не шевельнувшись, привычно открыл глаза — сторож всегда, даже если спит, глаз и слух держит начеку — и, узнав Полину, успокоился, вновь прикрыл глаза. Полина, окинув наметанным взглядом жилье отца — грязновато, конечно, неухоженно, — тут же, не сказав отцу и слова, подхватила в углу веник, совок, побрызгала немного на пол водицы и давай для начала заметать к печи мусор.
— Ну, приехала опять — пыль подымать… — пробурчал, не открывая глаз, Авдей Сергиевич; пробурчал скорее ворчливо, чем недовольно.
— Не болеешь ли? — не обращая внимания на слова отца, просто спросила Полина, продолжая свое дело.
— А ты вылечить можешь? — усмехнулся Авдей Сергиевич.
— Да ну тебя! — махнула рукой Полина и, закончив подметать, выскочила в подворье, налила из бочки ведро дождевой воды, стянула с забора ссохшуюся каракатицей половую тряпку и легко, с полнехоньким ведром влетела в дом.
Авдей Сергиевич уже привстал с лежанки, сидел на топчане, свесив босые ноги над крашеным полом, зевал; Полина, скинув блузку и закатав подол юбки («Отца бы постыдилась», — тем же ворчливым тоном пробурчал Авдей Сергиевич, на что Полина, нимало не стесняясь, брякнула: «Поди и нагишом видал, не растаешь, твоя кровиночка…»), начала замывать полы. Доски еще были крепкие, дюжие, а главное — тщательно прокрашенные, пропитанные олифой, — заблестели как умытые, как только Полина прошлась по ним даже и по первому разу. А мыла Полина всегда в два приема, так что, когда прошлась по досочкам еще раз, вся изба, казалось, засветилась ровным солнечным светом, — пол был выкрашен в тугой желтый цвет и, помытый, начинал словно гореть внутренним жарким огнем. Отец, осторожно обходя Полину — а работала она всегда широко, размашисто, не дай бог попасть под горячую руку, еще и шлепнуть может шутя мокрой тряпкой, — зашел в закуток, который считался кухней, — печь, да стол, да пара табуреток, да крохотное окошко, глядящее на огород, — включил электрическую плитку, поставил чайник. Заглянул в осколок зеркальца, висевший тут же, на кухне, и, взяв расческу, привел в порядок бороду; на голове, пожалуй, упорядочивать было нечего: почти голый, блестящий череп, а вообще — большая окладистая седая борода да пара въедливых, углистых, серьезных глаз — вот и весь облик Авдея Сергеевича Куканова.
— А что, Полина, — уже веселей проговорил отец, — Женька-то твой жив-здоров, не хворает?
— Чего ему сделается, — тяжело, с придыханием — работает ведь — ответила Полина. — Целыми днями на улице пропадает, — и, переведя дыхание, отжала тряпку. — Ох и балбе-е-ес растет, ну балбес…
— Это вот и Петька жалуется. А я посмотрю, нисколько Серега не хужее отца, Петька-то сорванец похлеще был, куда там…
— Как живут-то они? — спросила Полина, сдувая мокрую прядь со лба.
— Да как живут… так и живут, — хитро ответил Авдей Сергиевич. — Живут да любятся, ругаются да мирятся.
Полина рассмеялась: