— Не узнаешь старую любовь? — ухмыльнулся. (Бывают же ухмылки!)
Взглянула на него, ничего не ответила, а раньше бы так отбрила, что… Уж сказала бы: «Эй, гриб-поганка, жук навозный Клим Башка-Зародыш, а ну — кыш с моей дороги, а не то кликну кого надо — волосы на голове считать будешь!..»
— Слушай, — сказал он, почувствовав в Варьке некоторую растерянность, — будь девка ласковая… Мне, сама знаешь, от девок ничего не надо; сядь только рядом, посиди…
— На дороге? Сейчас разбежалась! — как прежде, бывало, зло и отрывисто ответила Варька.
— А то ты не знаешь Марьяну Никитичну? Мы человеки строгие, гуляем только там где живем. К Марьяне Никитичне слабо, к примеру, заглянуть в гости?
— Пошли, — сказала Варька.
Клим Башка-Зародыш недоверчиво поднял удивленную бровь, сдвинул на затылок насквозь промасленную, пожухлую кепчонку:
— Варька, я же Клим Башка-Зародыш!
— Удивил, — сказала она. — Идешь иль нет?
Казалось: он немного струсил. Хотя ответил протяжно так:
— Пошли, Варька, пошли-и…
Дом Марьяны Никитичны, в котором, в свои заезды в поселок, всегда жил Клим Головня, был примерно в середине поселка; так что хорошо все видели, как они вдвоем топали по дороге; не ругались, не шутили, не огрызались, а шли молча. Марьяна Никитична одна только и пускала к себе на жилье Клима — кто-то должен на Руси прижалеть человека, которого большинство на дух не выносит, — и, когда увидела, что Клим сегодня не один, с Варькой, немало удивилась:
— Ты что это, черт окаянный, по девкам ударился?! Вот сейчас Илюху Сомова крикну…
— Не ругайся, тетка Марьяна, — сказала Варька. — Уж и в гости к тебе нельзя заглянуть?
— А почто не одна, а с этим супостатом? Каких таких пряников тебе посулил?
— Ладно, Никитична, не шуми… Картошки бы там сварганила, что ли, огурцов каких…
— Он мне говорит, — усмехнулась Варька, как бы продолжая отвечать Марьяне Никитичне, — слабо́ к тетке Марьяне в гости пойти? А я ему в ответ: как бы не так, тетка Марьяна моя родня, завсегда рада меня повидать.
— Вспомнила про родню… — Однако было видно, что напоминание это — о дальнем родстве — смягчило Марьяну Никитичну. — То-то шарахаетесь все от меня…
Марьяна приходилась Илье Сомову троюродной сестрой, по прабабкиной линии, но родства особого с ней никто не водил — характер у Марьяны был шебутной, чуть что — любила ругаться и настаивать на своем, доказывать какую-то свою правду, а начнет вспоминать позже, чего доказывала, и сама не поймет. Яростная в спорах-разводах, тетка Марьяна была отходчива: только что дымом дымилась, а через минуту — смеется-похохатывает, сама себе дивится… «Марьяна у нас с прибалдясинкой», — говорили про нее в поселке, а что это такое «прибалдясинка» — толком никто не знал, хотя смысл сказанного каждому был понятен. Вот и Клима Головню она к себе пускала, «потому что ей что, — говорили в поселке, — она с прибалдясинкой, а мы разве дурные, что ли?». Страшноватая на вид, с длинным, горбинкой, носом, узкими точеными губами, с вечным прищуром настороженных глаз, которые и правда истинно лучились каким-то дьявольским огнем, когда тетка Марьяна смеялась, — она и внешне отпугивала от себя народ, так что водить с ней родство, а тем более просто водиться мало у кого было охоты…
Собрала Марьяна на стол, что могла (а жила она бедно, в основном огородом, да завела еще козу Степаниду, Паньку, чтоб было свое молоко и шерсть): картошка, да огурцы, да помидоры, да маринованный чеснок — вот и все угощение Марьяны Никитичны.
Сели за стол, и тут тетка Марьяна в самом деле спохватилась:
— А что за праздник такой? Не пойму, ребята. Ей-богу, в толк не возьму.
— Сватаюсь вот, — усмехнулся Клим Головня.
— Ну, брехать-то! — махнула рукой Марьяна Никитична. — Пойди-ка, черт чертович, отмойся для начала, грехи отмоли. А то вишь — сватается он… Не смеши старуху!
— А чем он плох-то? — будто и не шутя спросила Варька.
— Ну, ты серьезно, девка, или как? — Старуха, поджав и без того тонкие губы, уставилась горбатющим своим носом в Варькино лицо.
— Сороковины сегодня, — сказала Варька.
— Сороковины?.. Чьи это? — подивилась старуха и тут же догадливо протянула: — А-а… и верно что… Ай, лихо, молодец девка! По Егору Егоровичу, стало быть, печалуешься?