– Моя племянница – истинная русская! Я хочу сказать, что Москва должна всерьез обеспокоиться, как бы она не задумала взорвать Кремль! Я могу понять мужчин, которые мечтают на ней жениться, но, как и граф Ростопчин10, не стану рекомендовать ни повара, ни невесту, а эту – в особенности.
В ответ на протесты графа Норудина, блестящего посольского советника, она добавила:
– О, я не менее вас очарована ею! Но моя племянница – необузданна, неудержима, неукротима, никаких слов с приставкой «не» не будет достаточно, чтобы описать ее мятежную натуру, воспитанную для неповиновения. Принцесса Рязань никогда не уронит своей гордости; остальное – в руках Бога, дьявола или ее собственных фантазий.
– Пожалуй, после исчезновения д’Эсте11 она станет самой эротичной парижанкой. Ее очарования следует страшиться.
Эти слова Антара, мучимого непреодолимым желанием рассказать о своем наваждении, вывели Небо́ из его мечтаний.
– Я восхищен таинственной силой вожделения, приведшей меня сюда, – продолжал скульптор. – Я стал приходить к старой вдове, чтобы хоть мельком видеть племянницу. Увы, мне не сбросить с плеч туники кентаврессы! Меня влечет андрогинная красота, как героя греческой трагедии – его участь. Но и ваш взгляд – не взгляд вежливости, вы не сводите глаз с этой девушки.
Приятная и едва ощутимая истома наполняла беседы хорошо знакомых людей, создавая атмосферу доброжелательности и умиротворения.
Принцесса угощала всех чаем с непринужденностью юного пажа, переодетого девушкой.
Ее тело было гибким, движения – уверенными и внезапными, но слаженными. Сложением она походила на моделей Мантеньи12, стройность не портила красоту ее плоти. Ослепительно-белая кожа была такой тонкой, что проявлявшиеся при малейшем волнении вены проступали сквозь молочную гладь бледнолазоревой сеткой – эти рассыпавшиеся бело-голубые нити значили, что она краснеет. Для ее высокого роста лицо казалось миниатюрным, как у статуй Микеланджело: черты осложнялись неожиданными гранями, напоминая лица на портретах да Винчи. Ее волевой профиль, напоминавший профиль юного Салаино13, мог бы изобразить Пасторино ди Сиенна14. Глаза сверкали как изумруды, усыпанные золотыми блестками. Веки бросали тень густых ресниц, затушевывая взгляд волнующим полусветом. Нос был безупречной формы, но чуть широкие ноздри беспокойно поднимались, безошибочно указывая на чувственность. Лоб, недостаточно высокий, чтобы красиво выглядеть открытым, замыкал игру света. Чуть круглый в покое рот в улыбке обозначал изгибы изысканного соблазна.
На ней было черное бархатное платье, с неглубоким вырезом и без рукавов – ни цветов, ни украшений. Высокая пройма обнажала великолепные руки. Собранные в простой узел и поднятые на макушке волосы походили на золотой нимб. Изо всех хвалебных речей лишь мадригал Гете подходил идеально: «Вы – женщина, но способны вскружить им головы».
Прохаживаясь по залу, принцесса незаметно изучала отражавшееся в зеркалах лицо Небо́ и находила в его чертах некоторое сходство с собственными.
В отличие от характерной внешности, навязчивой для глаз и исполненной безудержного высокомерия, его красота была поблекшей. «Когда-то он был красив», подумала она, и это восхищение чем-то безвозвратно ушедшим из облика еще молодого мужчины объясняло былое очарование его лица.
Жизнь отесала и стерла его черты, сделав их изысканными и печальными. Коротко состриженные русые волосы, должно быть, когда-то были белокурыми. Бледность и потухший, но по-прежнему волевой взгляд; губы, мягкие от страстных поцелуев и гримас бессилия; осанка – все, даже манера держаться, указывало на усталость. Под фраком угадывались контуры тела – безукоризненные в юности, теперь они почти шокировали женственностью изгибов. Форма носа, линия лба, изломы скул отражали животворящее влияние солнца и неземных существ, заключающих в своей двойственной природе четыре части божественного и одну – земного.
Принцесса смеялась, вокруг нее собрались поклонники. Казалось, она от чего-то отказывается. Небо́ увидел, как она подняла тяжелый стул, взяв его за спинку – двуглавая мышца выступила под гладкой кожей, очертив плечо. Непривлекательное у мужеподобной циркачки или крестьянки, это напряжение плоти было необычным для тонкой женской руки. Такая демонстрация силы словно раздевала принцессу перед глазами Небо́, обнажая упругую подколенную впадину, тугую плоть лодыжки, указывавшие на силу в сочетании с изяществом. За взглядом скульптора последовал взгляд психолога – осознание, при виде напряженной мышцы, столь же внезапной силы чувств заставило его вздрогнуть. Он представил себе, как в минуту альковной страсти русская принцесса доводит до изнеможения своего покорителя. Ее привлекала в нем тайна – его влекла таившаяся в ней опасность. Они то сближались, то избегали друг друга – он страшился ее красоты, она опасалась его слов, и в их сердцах не было любовного волнения. «Андрогин! – Андрогин – это вы, мьсе!». Они судили друг о друге по единственному слову – принцесса мучительно не понимала его и сердилась.