Я сказал сержанту, что приму это дело к сведению. Вечером я пошел в музыкантские казармы и стал слушать. Сержант ничего не преувеличил. Я услышал молящийся в темноте голос, услышал проклятие выведенных из себя людей, услышал свистящий в воздухе сапожный дождь, падавший вокруг большого барабана. Все это было очень трогательно, но вместе с тем забавно. Скоро, после внушительного молчания, началось пение. Боже, что за прелесть, что за очарование! Ничто в мире не может быть так нежно, так сладостно, так грандиозно, так свято, так трогательно. Я очень не долго оставался там, начав испытывать волнение, не совсем подходящее для коменданта крепости.
На следующий день я отдал приказ прекратить и молитвы, и пение. Затем прошло три или четыре дня, которые были так полны разных наградных тревог и неприятностей, что мне некогда было думать о своем барабанщике. Но вот как-то утром приходит сержант Рэйбурн и говорит:
— Этот новый мальчик ведет себя очень странно, сэр.
— Как?
— Он все время пишет, сэр.
— Пишет? Что же он пишет, письма?
— Я не знаю, сэр; но как только он освобождается от занятий, он все время ходит вокруг форта и разнюхивает, совершенно один. Право, нет, кажется, уголка во всем форте, который бы он не осмотрел. И все ходит с бумагой и карандашом и все что-то такое записывает.
Мною овладело самое неприятное чувство. Мне бы хотелось посмеяться над этим, но время было не такое, чтобы смеяться над чем бы то ни было, имеющим хоть тень подозрения. Происшествия, случившиеся вокруг нас на севере, заставляли нас вечно быть на-стороже, вечно подозревать. Я припомнил тот факт, что этот мальчик с юга, с крайнего юга, из Луизианы. Мысль эта была не из успокоительных, благодаря существующим обстоятельствам. Тем не менее я отдавал приказание Рэйбурну скрепя сердце. Я чувствовал себя отцом, который собирается предать своего собственного ребенка на позор и оскорбления. Я приказал Рэйбурну сохранять спокойствие, выждать время и добыть мне одно из этих писаний так, чтобы он не знал об этом. Я также поручил ему не предпринимать ничего такого, что бы показало мальчику, что за ним следят, приказал ему также не стеснять свободы мальчика и следить за ним издали во время его прогулок по городу.
В следующие два дня Рэйбурн донес мне различные известия. Успеха никакого. Мальчик продолжал писать, но с беззаботным видом прятал бумагу в карман всякий раз, когда показывался Рэйбурн. Раза два он отправлялся в город, в старую заброшенную конюшню, оставался там минуту или две и затем выходил. Такие вещи нельзя было пропускать: они имели очень нехороший вид. Должен признаться, что мне становилось не по себе. Я пошел на свою частную квартиру и потребовал к себе своего помощника, офицера интеллигентного и разумного, сына генерала Джеймса Уатсона Уэбба. Он был удивлен и встревожен. Мы долго обсуждали дело и пришли к заключению, что следует произвести тайный обыск. Я решил взять это на себя. Итак, я велел разбудить себя в два часа утра и вскоре уже был в музыкантских казармах, пробираясь на животе между спящими. Наконец, я дополз до скамейки моего спящего найденыша, не разбудив никого, захватил его сумку и платье и, крадучись, прополз назад. Вернувшись домой, я нашел там Уэбба, в нетерпении ожидавшего результатов. Мы немедленно приступили к осмотру. Платье привело нас в отчаяние. В карманах мы нашли белую бумагу и карандаш, ничего более, кроме перочинного ножа и разных пустяков и ненужных мелочей, которые обыкновенно собирают мальчики, придавая им особенную цену. Мы с великим упованием обратились к сумке и ничего в ней не нашли, кроме порицание нам, в виде маленькой Библии, с следующею надписью на полях: „Незнакомец, будь добр к моему мальчику ради его матери“.
Я посмотрел на Уэбба; он опустил глаза, он посмотрел на меня, я опустил глаза. Никто из нас не говорил. Я почтительно положил книгу на место; затем Уэбб молча встал и ушел.
Спустя немного, я собрался с силами и принялся за неприятную обязанность водворение похищенных вещей, по-прежнему ползя на животе. По-видимому, это положение было специально предназначено для моего дела. Я был истинно счастлив, когда оно кончилось.
На следующий день около полудня Рэйбурн, по обыкновению, пришел с рапортом. Я сразу оборвал его:
— Бросьте эти глупости. Мы с вами напали на маленького, бедного поросенка, в котором не больше зла, чем в молитвеннике.