А потом все-таки глох мотор. И в душе сразу — пустота. И полная тишина вокруг, и кромешная мгла с резко переставшей теперь уже светить фарой. Ни звезд, ни луны, ни неба, и ты один, и скрип подошв твоих сапог на земле доносится как бы со стороны. На ощупь, поскорее закрыть бензокран, чтобы не пересосало, проверить искру, бензин, и если неисправность в конце концов устранима, потом, когда, крутнув кикстартер, видишь, что завелось, и темноту ночи высветил красный габаритный фонарь, и теплота мотора, и ровный стук его, надежный живой стук под тобою, и такая нежность к этому живому существу-железу, и трогаешься плавно, осторожно, ласково, и едешь медленно, не насилуя, только бы, милый, довез, часто останавливаешься, проверяя колеса, протирая фару и давая мотору остыть…
Добирался я до деревни около полуночи. Стучал в дверь учительской квартиры и с невыносимо бьющимся в груди сердцем прислушивался к звукам в доме, слышал шорох, стук, шаги, скрип внутренней двери, звяканье снимаемого крючка…
И это, конечно же, была сама она!
А утром она была мила и любима, и словам нашим друг для друга не было конца. Но мне надо было уже возвращаться, и я начинал сборы и замечал, как на мгновение, блеснув, затуманивались ее глаза. Я уезжал. И всю дорогу помнил, как она махнула мне рукой у калитки, как я отвернулся, рванул и понесся, с комком в горле и все держа в памяти ее короткий прощальный жест рукой. Понесся на своей колымаге, не оборачиваясь, по ветру, почти шестьдесят километров в час. Глотая опять слезы и набирая все больше скорость. И чем хуже становилась дорога, тем сильнее я грустил и с тем большим остервенением прыгал, не сбавляя газа на ухабах и кочках…
А потом, спустя час-два, когда я останавливался в пути, чтобы размять ноги, глаза у меня уже были сухи. Было пасмурно, пустынно вокруг и одиноко. И тогда я возвращался к своей грусти и, возвращаясь, радовался, что у меня она есть. И, снова садясь на мотороллер, включая скорость, чувствовал, как накатывается опять на меня чувство тоски и потери. «Сейчас погрущу», — думал я и готовился к грусти, с какой-то тайной радостью отмечая, что у меня есть кое-что на пять часов одиночества длинной дороги. Есть чем заняться. Я садился на сиденье, включал скорость, трогался с места и начинал вспоминать и грустить. А в деревне на следующий день я был всем удовлетворен и покоен. То, что меня где-то ждут и любят, давало мне силу, и снова несколько дней я был деятелен, энергичен, полон сил, и готов был к любым свершениям, и ничто не представлялось мне невозможным…