Авторитет всегда имели старшие родственники. До сих пор, совершая тот или иной поступок или принимая сложное решение, я оглядываюсь на прадеда и на деда – как бы поступили они. Мне хочется верить, что они за мной присматривают, хотя бы изредка. В этом и причина сентиментальности, по которой мне во что бы то ни стало было важно сохранить старую мебель. При каждом прикосновении я чувствую связь с семьей, ее строгостью и традициями. У семьи должна быть своя память – а иначе что?
Родители не всесильны в нашей жизни, и чем старше я становлюсь, тем лучше это понимаю. Они стараются, но не могут уберечь нас от всего, что может с нами произойти. Если они, как и я сейчас, бегают в круговороте сиюминутных проблем и забот, ищут свое место в жизни, то могут ли они увидеть внутренние переживания ребенка, который к тому же настолько упрям, что ни о чем не может рассказать. Девяностые годы не учили воспитывать детей, они учили выживать – и если выбирать между едой и гармоничным психическим развитием чада, я бы тоже ни на миг не засомневалась – сделала бы выбор в пользу еды.
Я долго не могла есть «Доширак» – он казался мне символом бедности. В тяжелые недели мы варили с мамой суп из одной куриной ножки и лапши «Роллтон». К слову, было вкусно. Спустя время, когда мне нравилось просиживать деньги на школьные обеды в одном из модных в то время кафе, мама говорила мне, что так тратить деньги неосмотрительно, а я отвечала, что буду всегда в жизни пить кофе там, где хочу. И с тех пор, как бы плохо ни шли дела, пока мне хватает на кружку кофе там и в то время, в которое я хочу, значит – все в порядке. А вот к «Дошираку» я стала относиться спокойно.
Двадцатилетним я многое могу рассказать про девяностые. Не самого плохого, но реалистичного. Донашивать чужие вещи, красть сигареты из маминой заначки, искать запивших родителей подруг, драться двор на двор, носить ключ на шее и прыгать по развалинам строек – мы делали столько удивительных вещей, которые кажутся сегодня дикими и невероятными, и я бы с удовольствием многое из этого не стала повторять.
Самое бесценное – быть просто ребенком и пойти на ручки. И чтобы тебя просто любили. Но это право остается за нами, пока есть семья. Оказывается, эта опция безлимитна: ты просто выходишь из скорлупы и просишь внимания, потому что они там – на другой поколенческой стороне – сами не знают, как бы его тебе предложить.
Мы никогда не можем судить родителей за то, что они упустили какие-то вещи, которые с нами случились. Но знаем, что они сами себя съедят за то, что от чего-то нас не уберегли. Сложный – и иногда самый больной опыт в жизни мы проводим без них. Они уже дали нам лучшее, что могли, – жизнь. И если она крепко к нам приложится, то они опять же смогут быть просто рядом. Со школы нас учили, что есть правые и виноватые, учителя советской закалки умели ловко делить мир на черное и белое. А в нем есть множество полутонов, и иногда их выразительность зависит от движения кисти или мастихина. Мне тридцать, как и когда-то было моим родителям, и я косячу. И когда у меня будут дети, я ума не приложу, как уберечь их от страшного или болезненного опыта в их жизни. Лучшее, что я могу сделать, – быть рядом.
Каждый день в нашей жизни происходит множество несправедливых вещей. Было непросто понять, что просто люди иногда могут поступить нечестно или вовсе бесчестно, а потом спокойно с этим жить. Это здорово отличает реальность от литературы, где все злодеи получают по заслугам, а добро торжествует. Но даже самые непоправимые события все равно приносят свое добро и свой опыт.
Бабушки, пока они есть
У всех нормальных людей было по две бабушки, а у меня их три. И есть еще четвертая – Светлана Самуиловна, теща моего отца. Бабушка – не только родственный человек, но и тот, который принимает участие в твоей жизни и может как-то дисциплинировать родителей. Бабушка – это светлый символ домашней и надежной, совершенно безусловной любви: ее хватит на всю ее жизнь и еще чуть-чуть с горкой. Бабушка – непреложный элемент детства: с подарками, пирогами и праздничной суетой. Но когда ты взрослеешь, начинаешь слышать их опыт, их мудрость.
Баба Ната
Ее уже давно нет, и не так много я смогу вспомнить. Но как-то получилось так, что совершенно чужой человек стал важной частью нашей семьи. Она пришла в дом как моя няня, и она осталась няней гораздо дольше после того, как мне перестал быть нужен присмотр. Просто – свой человек. Няня – это звучит как пережиток какой-то прошлой эпохи, но он был и в моей жизни. Вечный пучок на затылке, скромные платья и невероятная живость ума, сотни разгаданных кроссвордов и судоку и добрая дружба с моим прадедом – вот главное, что я могу вспомнить.