Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: «Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай», и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.
— Ну и что? — спросила Наташа.
— А то...— зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата.— Картошки три тонны, а в накладной — две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там — две тонны!.. Я — к деду. Такое он мне сказал!..
Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.
— Сережа! — попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски.— Я ничего не понимаю: накладные, картошка, тонны! Говори как-нибудь попроще.
— Ну как тебе объяснить?.. Дед Матвей сказал, что это все из-за моего бати... Что батя лопнет, а не оплатит купленные на стороне удобрения.
— Я все равно не понимаю. Где на стороне?
Да это неважно,— досадливо поморщился Сережа.— То есть именно это важно... Там железнодорожники какие-то... В общем, у них осталось шесть вагонов невостребованных. Они их — деду. А деньги, понятно, себе. Дед Матвей сказал, что он это потом оформит... Но если там в магазине переучет, ревизия, так может получиться, что мы вроде в магазин краденое возили.
— Что это значит? — подавленно спросила Наташа.— Неужели ты думаешь, что дед Матвей продавал картошку для себя?
— Нет,— не сразу ответил Сережа.— Не думаю. И все-таки... Понимаешь... Меня теперь обязательно вызовут... В милицию... или в эту... в прокуратуру... Что я им скажу?..
— Что же будет?
Ему было ясно лишь одно: если бы она не уезжала, если бы она осталась, все это было бы совсем по-другому, легче, проще, лучше. Все это как-то устроилось бы само собой.
— А тебе-то что? — с горечью сказал Сережа.— Ты уедешь...
Наташа виновато посмотрела на него.
— Я не могу остаться. Мама...
— Можешь! — перебил ее Сережа. Если ты скажешь, что останешься, и мама не поедет. Наташа нерешительно покачала головой.
— Нет, Сережа, мама ни за что не согласится. А кроме того... — она замялась, — я ведь городской человек. В этом Вася прав. По натуре. Я здесь живу девять лет. Большую часть жизни. Но все равно, как Вася, осталась городским человеком.
— Как Вася,— процедил Сережа. И сорвался: — Я ему морду набью! И буду прав. Пусть поменьше болтает об «идиотизме деревенской жизни». И не только он...
То в кино пожалеют бедных, темных деревенских мужиков и баб, то в журнале напишут. А я тебе скажу... И запомни: идиотизма в деревенской жизни не больше, чем в городской и во всякой другой. И чем лучше в городе? Говорят все только об одном: «Ах,природа... Ах, тишина... Ах, воздух...» Но сполна получают они все это только тогда, когда им это уже не нужно, когда они попадают на кладбище. Там у них природа, там у них воздух и тишина...
— Откуда ты все это взял? — отмахнулась Наташа.— Ты ведь и не бывал в городе.
— Бывал,— упрямо буркнул Сережа.
В Москве Сережа действительно никогда не был. Но в Киеве побывал один раз. Летом. В прошлые каникулы. Когда перешел в восьмой класс с круглыми пятерками. Со своей бабушкой Галиной Федоровной.
Бабушка была родом с Черниговщипы, из села Заньки, в котором родилась и провела детство знаменитая украинская актриса Мария Константиновна Заньковецкая. И бабушке во что бы то ни стало захотелось поклониться могиле прославленной своей землячки.
Как только приехали в Киев, сразу же отправились на кладбище. Здесь люди прогуливались по дорожкам между могилами, разговаривали, улыбались.
— К Марии Заньковецкой? — переспросила их первая же встреченная ими старушка, доброжелательная и важная.— Родственники? Земляки? Прямо пойдете и по правую руку. Возле композиторов Лысенко и Ревуцкого.
Она здесь все знала.
Сережина бабушка поклонилась могиле не в переносном смысле, а действительно поклонилась до земли, положила цветы.
Сережа с бабушкой ушли с кладбища, и сразу же отпраг вились в музеи. Украинского изобразительного искусства. Русского изобразительного искусства. Западного изобразительного искусства. И сам Киев показался Сереже похожим на музей.
Сереже случалось целый день ходить по лесу, по болотам. И он не уставал от этого. Не уставал он и от работы на огороде. Но вот при посещении музеев уже через час у него заболели ноги так, словно он отшагал пешком от села Бульбы до Киева. И ломило в висках.
В музеях на стенах висели картины, и каждая из этих картин не терпела соседства всех остальных. Она как бы призывала: остановись передо мной, смотри только на меня. Для этого она резала глаза красками более яркими, чем у своих соседок, старалась привлечь внимание загадочным содержанием, броской физиономией, размером, а если и это не помогало, то хотя бы рамой. Этот спор за внимание посетителя, очевидно, и вызывал такое чувство усталости.