— Когда вы с ней виделись в последний раз? — спросил Струнов.
— Я не могу точно припомнить, но это было с месяц назад.
— Где встречались?
— У меня на квартире.
— Вы тогда ей вручили рецепт на морфий?
— На морфий, да.
— Напоминаю, Гольцер, ваши показания фиксируются. Советую говорить правду, — сказал полковник, не отрывая взгляда от бумаг, которые он изучал или делал вид, что изучает.
— Я говорю правду. — Гольцер положил на стол свои успокоившиеся руки, крепко сцепил пальцы.
— Я вижу, вы не очень торопитесь говорить правду. — Полковник эффектно, с видом победителя захлопнул папку с документами, которые он просматривал во время этого непродолжительного допроса, и встал. — А сейчас вы покажете нам место своей последней встречи с Суровцевой. — И уже к Струнову: — Юрий Анатольевич, предъявите гражданину Гольцеру ордер на обыск квартиры и всех принадлежащих ему помещений.
Глава восьмая
Гольцер проснулся от кошмара: на него надвигалось что-то непонятное, странное и страшное, лишенное определенной формы. Он запомнил только глаза — большие, круглые, остекленело застывшие в ужасе, и когти, которыми это чудовище собиралось задушить его, Наума Гольцера. В узкой продолговатой камере под потолком тускло светит лампочка. Она напоминает ему светлячков на берегу моря возле Сухуми в теплую летнюю ночь. Хорошо сейчас на Черноморском побережье: пляж, рестораны, пестрые девичьи купальники, загорелые молодые тела. И глаза. Те, что в кошмарном сне, разбудившие его глаза. Они кого-то напоминали. Соню Суровцеву? Нет-нет, не надо Сони. Никого не надо. Только б уснуть и забыться. Уснуть надолго и проснуться на берегу Черного моря в прохладном номере гостиницы, где окна выходят на север, в пахучий изумруд магнолий.
Но сон исчез напрочь, и ему опять долго не уснуть в этой одинокой камере предварительного заключения. Ему предъявили ордер на арест после того, как на даче, в спальне, эксперт-криминалист побрызгал какой-то гадостью пол, ковер, широченную, на низких ножках, квадратную кровать и обнаружил следы крови, невидимые невооруженным глазом. Это была его роковая оплошность, казалось, все промыл тщательно, с мылом, бензином, не оставив ни единого пятнышка. Полдня провозился — и вышло все впустую. Нужно было сжечь ковер или по крайней мере убрать его из спальни. Окровавленные покрывало, простыню, свою и Сонину одежду он сжег, но следы крови нашли на кровати: горячая, она прожгла покрывало и простыню.
Он не хочет вспоминать, как это случилось, он пытается подменить эти жуткие, леденящие душу воспоминания другими мыслями, задавая себе вопрос: "Двое суток сижу я здесь, в этой одиночной камере, и меня еще ни разу после ареста не допрашивали. Почему?" И эта неизвестность, ожидание главного разговора, во время которого ему придется отвечать на корежащие душу вопросы, было для него страшнее любого суда и приговора. Раньше, перед тем как совершить преступление и после свершения, он никогда не думал о возмездии, о том, что час расплаты придет. Теперь он старается думать, как уйти от возмездия, а коварная память воскрешает перед ним весь процесс преступления, точно говорит: смотри, думай, взвешивай, авось найдешь себе оправдание.
Когда это было? Совсем недавно, неделю с небольшим назад. Соня сама ему позвонила, и он рад был ее звонку, ждал этого звонка с тревогой, решимостью и нетерпением, потому что с Соней нужно было кончать: полусумасшедшая после наркотика, она стала опасной для Наума и главным образом для Марата. А Марат был опасен для Наума всегда. Он знал его тайну. Да, Наум Гольцер, чтобы стать единственным наследником, убил свою мать. Ради овладения наследством он не остановился ни перед чем.
Кто б мог подумать, что сын с такой чудовищной, звериной жестокостью мог убить родную мать! Убийца не унес ни одной вещи убитой. Он откровенно демонстрировал, что не имел никаких меркантильных целей. Кто мог подумать, что сберкнижка, деньги, хрусталь, серебро и фарфор, которыми был обложен труп несчастной старухи, достались в конечном счете убийце! Следствие, мягко говоря, оказалось не на высоте, оно пошло по дорожке, ловко указанной ему преступником, и зашло в тупик. Преступление осталось нераскрытым…
Соня позвонила ему в тот момент, когда судьбу ее Наум уже решил. Он сразу же назначил ей свидание у памятника Островскому возле Малого театра. Подъехал на своей машине минута в минуту в условленный час, сделал знак ей рукой, приказал садиться не рядом с собой, а на заднее сиденье. У Сони был растрепанный вид, сухие искусанные губы и безумные глаза, остекленелые, бездумно и загадочно впившиеся в одну точку, точно такие же, какие приснились ему сегодня. Он чувствовал, как они вонзаются ему в затылок, и пожалел, что не предложил ей сесть рядом, хотя по разработанному им же самим плану она должна была сидеть сзади, чтобы не очень бросаться в глаза встречным.