История моя, занятная, хотя, в сущности, и печальная, к тому же рассказанная хорошим слогом, очаровала Одри и убедила ее в полной невинности моих намерений. Смущенная своими же собственными необоснованными подозрениями, она с сердечностью приняла мою протянутую руку и представилась. Мы продолжили наш путь, но уже бок о бок, ведя, может быть, слегка стесненную, но тем не менее вполне приятную беседу. Время от времени каждый из пас по очереди снимал с полок какой–нибудь товар — причем я настолько увлекся этим занятием, что, когда мы достигли кассы, обнаружил в своей тележке не меньшую гору бакалеи, чем в тележке Одри.
Только подойдя к кассе, я, решив, что почва уже достаточно подготовлена, завел речь о самом Ронни, о «Текс–Мекс» и «Засохших брызгах» (я так и не смог заставить себя упомянуть вслух «Зуд в штанах — 2»), которые якобы посмотрел во время совместных с крестницей посещений кино. Я глубоко уверен (сказал я, отклоняя мягкий протест со стороны Одри), что фильмы эти вряд ли рассчитаны на таких стариков, как я. И все же меня впечатлила, весьма впечатлила игра Ронни. Он обладал интересной внешностью и играл убедительно и эмоционально; просто талант его не мог до конца раскрыться на столь небогатом материале.
Пунцовая от удовольствия Одри энергично кивала головой в знак согласия; видно было, что она и сама неоднократно высказывала подобное мнение. Тогда я перешел к тому, как Ронни, появляясь в кадре, сразу забирает все внимание на себя, упомянул о его легкой, хотя и слегка кособокой походке, о его манере держаться, одновременно робкой и вызывающей. Я говорил о юношеской норовистости персонажа, которого Ронни изображал в «Текс–Мекс», и о том впечатлении, которое произвела на меня сцена его смерти, о потенциальных возможностях и глубине Ронни как актера, еще, по моему мнению, не вполне проявившихся. И хотя человек в трезвом уме безусловно заподозрил бы нечто неправдоподобное в том, что английский писатель в зрелых годах питает такой сильный интерес к малоизвестному американскому актеру и так детально рассуждает по поводу сыгранных им ролей — пусть даже этот писатель (как я бесстыдно солгал) тесно связан с британскими кинематографическими кругами, — но Одри была попросту слишком ошеломлена моими рассказами, чтобы усомниться в них хоть чуточку.
Мы вышли из супермаркета вместе, причем я нес в Руках не только свой пухлый пакет с покупками, но и, невзирая на возражения Одри, ее пакет тоже. Мы пересекли пустую стоянку и подошли к зеленовато–голубому «порше». Если бы мой замысел не удался, то для меня все было бы кончено, поскольку сама мысль о том, чтоб снова начать слежку за домом на Джефферсон–Хилл, была невыносимой.
— А… а где Ронни сейчас? — поинтересовался я.
— В Лос–Анджелесе, — был мне ответ, — послезавтра должен вернуться.
— Ах вот как… — сказал я, чувствуя, как бешеное биение сердца изобличает (пусть это и мог заметить лишь я сам) мое волнение, несмотря на то, что внешне мой голос оставался невозмутимым. — Тогда, пожалуй передайте ему наилучшие пожелания от почитателя таланта — или даже от двух почитателей. Я имею в виду мою крестницу.
И я завершил фразу вялой улыбкой.
Одри, польщенная, кивнула и, судя по всему, собралась распрощаться со мной. Но я не мог отпустить ее просто так.
— Или же, — предложил я вдруг, — я мог бы выразить восхищение при личной встрече.
Далее я объяснил, что собираюсь задержаться в Честерфилде еще минимум на пару недель, так что с удовольствием бы повстречался с ее женихом, который мог бы облегчить страдания разбитого сердечка Алисы, подписав для нее свое фото. Если Одри даст мне телефонный номер, то я перезвоню через пару дней и приглашу их пообедать вместе.
Одри слегка задумалась и не сразу ответила мне. С одной стороны, ей со всей очевидностью ужасно хотелось познакомить Ронни с таким образованным поклонником, как я, но с другой — она опасалась сообщать свой номер незнакомцу, к тому же, вероятно, ей не понравился содержавшийся в моем предложении скрытый намек на то, что они с Ронни живут вместе.