Ты знаешь, Бонн, когда лекарь Рудольфа — последователь Парацельса иатрохимик Освальд Кролл[334] — спросил, почему же он, несмотря ни на что, так жаждет заполучить Эликсир, император, по слухам, ответил, что тогда станет бессмертен, а потому и не судим. У тебя причины те же — а, Бони?»
Игра, как Бони в конце концов понял, была лишь утонченным способом лести, который избрал Крафт, чтобы вернуть долг своему престарелому патрону за поддержку, оказанную Фондом. Соблазняя и увещевая его, играя на их общей тайной мечте, Крафт заставил Бони испытывать безобидные, но сильные желания, страхи и эгоистические надежды.
Нет, у Бони были иные причины. Он не боялся суда, не боялся ничего, что мог бы назвать, но и не мог поверить в то, что должен умереть: словно он бездумно заучил строки, которые произнесет, должен произнести, когда спектакль доиграют до этого мига, но чем ближе была последняя сцена, тем явственней он понимал, что не сможет вымолвить ни слова.
«И кстати, у того же Кролла (автора "Basilica Chymica"[335]) был знаменитый ящик или сундук, в котором что-то хранилось — не знаю, что именно; и этот-то сундук после внезапной (как для иатрохимика) смерти лекаря император искал яростно и в конце концов отвоевал его у великого магната Петера фон Роземберка, который не меньше жаждал завладеть им. А после этого — никаких упоминаний о ящике или сундуке. Где он сейчас? Где, если уж на то пошло, Проективная Лютня, изобретенная Корнелием Дреббелем;[336] где Машина Вечного Движения, созданная им для императора в 1610 году? Где Профетический Автоматон, построенный в этом городе другом Кеплера Йостом Бюрги,[337] часовщиком, который изобрел секунды? И что же он предрекал?»
Бони бросил письмо на пол, посчитав, что оно не имеет особенного значения, и поднял взгляд. За окнами кабинета властвовало лето. Лето: обещание и его исполнение, смесь тоски и сладостного томления, тоски столь осязаемой, будто она не переполняла грудь Бони, но пребывала в этом дне и проникала в тело посредством всех пяти чувств.
Но разве не должны его ощущения ослабевать, чтобы он хотя бы попытался избавиться от них? Доктор не раз говорил, что для старых и больных людей мир становится меньше, теряя свою ценность, как бы съеживаясь до размеров их спальни, а его население уменьшается до одного-двух представителей (наследник, сиделка), все остальное забывается. Так легче покинуть этот мир. Почему же у него все по-другому, почему нынешний летний день не менее, а более ценен, чем любой другой в прежние годы, — не это ли знак, что он никогда не оставит земной мир?
Он не оставит, руками и ногами вцепится.
Да — это была шутка Сэнди, который хотел и уколоть, и пощекотать его чувства: он притворился, что поверил, будто Фонд Расмуссена послал его в эту сумасшедшую командировку, чтобы привезти из Старого Света эликсир против Смерти.
Но все же — вот в потемневшей от старости, дрожащей руке Бони последняя телеграмма из Чехословакии, от 1968 года; шутка зашла слишком далеко, и Бони так и не осмелился задать вопрос, когда Крафт вернулся, из страха, что Сэнди высмеет его, как он один умел это делать; а теперь он умер и уже не мог объяснить:
MON EMPEREUR ТЧК РАЗДОБЫЛ ЧТО ОБЕЩАЛ ТЧК С ГОРЕМ ПОПОЛАМ УПРЯТАЛ В СТАРЫЙ РАНЕЦ ТЧК УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ ТЧК СЭНДИ[338]
Дом Феллоуза Крафта стоит в шести милях от усадьбы Бони Расмуссена, путь лежит через холм, через лес, а дальше — по открытой дороге и вниз, в долину. У Пирса не было машины, но он просто не мог сказать Роузи Расмуссен, что вымотался за день и хочет пойти домой (рабочее время Фонд оставил на его усмотрение). Он сказал, что сегодня прогуляется до Аркадии, когда закончит. Точно? Концы не близкие. Точно-точно, пешие прогулки — дело хорошее, да и поразмяться не мешает.
По его настоянию она нарисовала карту (она-то была из тех людей, которые почти всегда знают, где находятся, а он — отнюдь нет; когда она говорила «юг», то и вправду, нет, вправду указывала на юг). Он развернул план, пол-листочка желтой линованной бумаги — да, и в самом деле очень просто.
Он ухватил сумку, вышел из Крафтова дома, со всем тщанием запер дверь, положил бурый ключ в карман, а карман застегнул. Если ты его потеряешь, сказала Роузи — и умолкла, не в силах придумать достойную кару. Он пошел вниз по пыльной дороге.
Ключ, дом, дорога. Однажды его кузина Хильди привезла из школы игру — даже не игру, а, как она сказала, тест, психологический тест, который надо проводить наедине (чтобы ответы одного человека не повлияли на других) и даже с некоторой торжественностью.
Так, говори первое, что приходит в голову, — велела она. Представь, что идешь вверх по дорожке к дому. Не этот дом, не чей-то дом, а вообще. Опиши тропинку.
Выслушав ответ, она с важностью кивнула, но не сказала ничего. Теперь входишь в дом. Нашел ключ. Какой ключ? Где он? Что он отпирает? Нашел чашку. Что за чашка? Где она?
Чашка. Дверь. Вода. Он не мог вспомнить все предметы, о которых шла речь, — помнил только, что простые и всегда в единственном числе, — а когда они обшарили весь дом и вышли наружу, Хильди объяснила его ответы.
Пирс глянул на карту, повернув ее так, чтобы дорога на ней совпадала с направлением пути. Он снова нащупал в кармане ключ и свернул направо.
Дорога к дому — это твое прошлое. Она изогнутая или прямая, грязная или чистая? Ключ — это знание, твое отношение к нему, то, как ты им воспользуешься. Пирс представил себе старый бурый ключ от автоматического замка, как тот, что в кармане; и отчего-то он был уверен, что это ключ от подвала. Крошечный ключик Хильди (по ее словам) открывал стеклянный шкафчик. Чашка — это любовь: у Хильди — полупрозрачная китайская чайная чашечка, хрупкая, как сахар; она-то и стояла в закрытом шкафчике. Пирс увидел крепкую чашку повседневного пользования, да только с жуткой трещиной, нет, серьезно, сразу же ее и заметил. А Джо Бойду досталась мятая оловянная кружка, прикрепленная цепью к водопроводному крану.
Дорога вилась меж рядами деревьев — древних титанов с ободранной корой и обрубленными ветвями. Посажены ли они столетия назад, или же здесь некогда рос лес, а теперь лишь последние деревья оставлены вдоль дороги, чтобы давать тень путешественнику? За сводом дающих прохладу деревьев проглядывали поля и луга, яркие, как декорации. Пирс остановился там, где дорога пересекала крошечный ручеек, и постоял, поглядел, как бежит вода меж синих голышей, над медноцветными камнями.
Смысл. Тебе разъяснили смысл чашки, двери, воды, и ты понял, что безошибочно соотнес каждый предмет с его значением, если оно вообще было (дом Сэма оказался его собственным домом, ключ — ключом от него, чашка — его кофейной чашкой). Смысл будто являлся прежде своих вместилищ — чашек и ключей.
Первоязык: чашки и ключи, дороги и дома, собаки, звезды, камни и розы для того и возникли, чтобы его воплотить; язык не обозначения, но смысла.
Не об этом ли говорил Бруно? Он и все те, кто копался в словарных запасах своих языков (латыни, итальянского, французского и английского) в поисках слов, означающих то же самое, что и греческое logos — слово, идея, причина, — ноне могли найти ни одного достаточно верного или полного. Может, тогда не было такого слова, каким теперь стал Смысл.
Смысл. Тайный внутренний свет, что делает вещи вещами, свет, что отбрасывает в сознание тень, рисунок, символ: не изображение формы, размера или цвета, знак не отличия предмета, но его сходства со мной: его Смысла. Символ, способный сочетаться с другими образами, существующими в языке достаточно пылком и могучем, чтобы преодолеть различия между Внешним и Внутренним, фонтаном и зеркалом, достаточно сильном, чтобы заменить вещь ее смыслом. Чтобы воплотить наши желания.
334
…последователь Парацельса иатрохимик Освальд Кролл (1580–1609) — профессор медицины Марбургского университета, автор трактата «Basilica Chymica» («Королевская химия», 1609). Иатрохимия, иначе ятрохимия (греч. iatros — «врач»), — направление в естествознании, созданное Парацельсом и его современниками.
Иатрохимики полагали болезни результатами нарушения химических процессов в организме и искали химические методы их лечения.
336
Корнелий Дреббель (1572–1633) — голландский гравер и стеклодув, с 1604 г. работал в Англии как придворный механик Иакова I и Карла I. Рудольф II дважды приглашал его в Прагу и дважды арестовывал, так что требовалось вмешательство английского короля. «Проективная лютня» — один из первых экспериментов в области цветомузыки (некий способ соединения музыкальных тонов и цветов) — видимо, ради более полного соединения с небесными гармониями. «Машина вечного движения» являла собой часы-планетарий: она работала силой «огненного духа» и, как идеальная копия Солнечной системы, должна была вращаться сама собой, в силу тех же причин, по каким вращаются планеты (ср. планетарий в «Маленьком, большом»). В числе других изобретений Дреббеля — подводная лодка, термостат, инкубатор, микроскоп с выпуклыми линзами, телескоп и красители.
337
Йост Бюрги (1552–1632) — родился в Лихтенштейне, странствовал по Европе, стал самым знаменитым часовщиком своего времени. Создал маятниковые часы, позволившие с необычайной точностью измерять время наблюдения за звездами и период их движения. Работал в Праге, обучал алгебре Кеплера. В 1588 г., за несколько лет до Джона Непера (1550–1617), открыл логарифмы, однако лишь в 1620 г., по настоянию Кеплера, опубликовал «Таблицы арифметической и геометрической профессий, вместе с основательным наставлением, как их нужно понимать и с пользой применять во всяческих вычислениях». (Непер сделал то же открытие не позже 1594 г., а напечатал «Описание удивительной таблицы логарифмов» в 1614-м. Таблицы Непера оказались более удобными и ко времени издания книги Бюрги получили широкое распространение.)
338
MON EMPEREUR ТЧК РАЗДОБЫЛ ЧТО ОБЕЩАЛ ТЧК С ГОРЕМ ПОПОЛАМ УПРЯТАЛ В СТАРЫЙ РАНЕЦ ТЧК УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ ТЧК СЭНДИ. — Крафт перефразирует маршевую песню Феликса Пауэлла на слова Джорджа Асафа «Упрячь свои беды в старый ранец и улыбайся, улыбайся, улыбайся» (1915). Песня эта звучала и в «Маленьком, большом» (кн. 2, гл. I, «Странный способ жить»).