— А давайте мы споём!
— Это ещё зачем? — спросили из окна.
— Ну мы должны хоть что-то сделать, — сказал Лимон. — Мы же не можем сказать, что навестили больную, если не навестили. И не можем не навестить, потому что нам поручили навестить.
— Коллизия, — сказал господин Хаби.
— Ладно, — сказал грустный голос из окна. — Одну песню, и всё. Только… Пап, ты им скажи, чтобы не пялились!
— Вот! — строго поднял указательный палец господин Хаби. — Пялиться не будете?
— Ни за что, — твёрдо сказал Лимон.
— А на что? — одновременно спросил Шило.
— Ни на что, — сказал господин Хаби. — Глаза в землю.
— Так точно, — ответил Лимон. Шило промолчал.
— Ну, заходите, — сказал господин Хаби и сделал приглашающий жест в сторону двери.
Дома здесь, в станционной слободке, сильно отличались от привычных городских. Во-первых, построены они были не из камня или кирпича, а из деревянных брусьев; во-вторых, не выходили фасадами на улицу, а стояли в глубине более или менее обширных дворов и двориков, где кто-то разбивал огороды, кто-то держал кур и коз — а здесь вот росли несколько плодовых деревьев и колючие кусты «змеиной ягоды». Дом окружала открытая веранда под выцветшим полотняным тентом. Слева от дома и в глубине стоял сарайчик с решетчатой дверью, за которой, ворча, ходила большая рыжая собака.
Шило быстро обогнал Лимона и шагнул в дом первым.
— Ух ты! — сказал он.
Лимон вошёл следом. В просторной прихожей — а может, гостиной, а может, столовой — было полутемно; сильно пахло печеньем. Посередине комнаты стояла будто бы светящаяся изнутри скульптура: вскинувшая руки женщина в лёгком плаще. Фигура была невелика, меньше живого человека, но почему-то казалось, что ты смотришь на неё снизу вверх.
— Кто это? — спросил Лимон.
— Семейная реликвия, — ответил господин Хаби. — Всё, что осталось.
Наверху раздались неровные шаги. Лимон посмотрел на лестницу: появились босые ноги, немного неуверенно нащупывающие ступеньки. От лодыжек и выше колыхались полы тяжёлого и явно слишком большого махрового халата. Ноги прошли примерно пол-лестницы и задумчиво остановились, но потом что-то решили про себя и уже легко и быстро сбежали вниз.
— Кхгм! — в наступившей тишине сказал господин Хаби.
Вид спустившегося сверху существа вызывал изумление: огромный халат — это ещё ладно; но вместо головы торчал серый бумажный пакет из-под хлеба, в котором были прорезаны две косые щели для глаз и одна, ещё более косая — для рта. Левая половина пакета была наспех вымазана чем-то красным.
— Илли, детка…
— Молчи, отец! — сказало существо, скрещивая руки на груди. — Ты мне не указатель! Ты дом не смог защщить* от чужаков! Они пришли, чтоб петь — так пусть поют. Иначе — горе!
И правой рукой с хищно изогнутыми пальцами существо описало в воздухе медленную дугу.
— Пойте, — сказал господин Хаби. — А то мы точно таких бед огребём…
Лимон понял, что сначала надо закрыть рот.
— На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги… — затянул было Шило, но настолько не попал в мотив, что заметил это и сам.
— О, — вскликнул господин Хаби. — Что вы, оказывается, знаете!
— Наш отец собирает старые песни, — сказал Лимон. — У него целый ящик этих… — он показал руками. — Которые вставляют…
— Одних Имперских маршев — шесть штук! — гордо добавил Шило.
— А вы, получается, братья? — догадался господин Хаби. — А почему-то совсем не похожи.
— Сводные, — сказал Лимон.
— Так вы будете петь, или я ухожу и начинаю творить несчастья? — капризно спросило существо.
— Сейчас… — Лимон откашлялся и, пощёлкивая для ритма пальцами, начал: — На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги, будет нами экзамен сдан, захлебнутся кровью враги…
— …Этот тусклый и серый свет, этот горестный мокрый лес… — подхватил господин Хаби; Лимон удивлённо на него покосился.
— …где застряла в дубах картечь… — вплёлся, наконец, Шило, — где нам выпало лечь…
Господин Хаби обхватил одной рукой за плечо Лимона, другой — Шило, и втроём они допели до конца старинную песню о курсантах-пограничниках, которых забыли на рубеже. Когда они заканчивали, Лимон увидел, что у господина Хаби в глазах навернулись слёзы.