Наконец, возникает сомнение в значимости тех редких предполагаемых мотивов. В самом деле, если мораль верности сюзерену требует, чтобы Тристан отдал Марку невесту, которой стремился обладать – и которую он с полным правом завоевал для себя самого, освободив ее от дракона, как не преминул подчеркнуть Томас – то нельзя не подумать, что эти щепетильности запоздалые и мало искренние, поскольку Тристан постоянно не упускал случая возвращаться ко двору и к Изольде… И разве это приворотное зелье не предназначалось для супругов? Тогда зачем ограничивать срок его действия? Три года вряд ли достаточно для счастья влюбленной пары. И когда Тристан женится на другой Изольде «за ее имя и за ее красоту», но вместе с тем оставляет ее девственницей, разве не очевидно, что ничто не обязывает его к этому браку и оскорбительному целомудрию, и что он ставит себя в положение, из которого нет другого выхода, кроме смерти?
6. Рыцарство против брака
Современный комментатор Романа о Тристане и Изольде желает в нем видеть «Корнелиев конфликт между любовью и долгом». Подобная классическая интерпретация есть добрый анахронизм. Кроме того, она злоупотребляет Корнелем и, судя по всему, отрицает один из тех фактов, масштаб которых часто ускользает от улавливания скрупулезной эрудицией. Я хочу сказать о противостоянии, проявляющемся уже во второй половине XII-го столетия, между рыцарским правилом и феодальными обычаями. Возможно, недостаточно отмечалось, насколько его отражают и культивируют бретонские романы.
Вполне вероятно, что куртуазное рыцарство едва ли было просто идеалом. Первые авторы, рассказывающие о нем, имеют привычку уже оплакивать его упадок: но они забывают, что таким, как им заблагорассудилось его представлять, оно возникало разве что в их грезах. Разве сущность заключается не в плаче по упадку в то самое мгновение, когда оно пытается столь неуместно себя осознать? С другой стороны, возможный успех романа разве не кроется в противопоставлении вымысла некоего идеала тираническим реалиям?
Всякая загадка, поставленная перед нами Романом, побуждает нас искать с подобной стороны элементы первого решения. Если допустить, что приключение Тристана должно было служить иллюстрацией конфликта рыцарства с феодальным обществом, то есть конфликта двух обязанностей, или даже, как мы видели выше, конфликта двух «религий», то можно отметить, что проясняются многие эпизоды; во всяком случае, если эта гипотеза и не разрешает всех сложностей, то значительно продвигает вперед само решение.
Чем отличается бретонский роман от песни о деянии (chanson du geste), которую он с поразительной быстротой вытеснил уже во второй половине XII-го столетия? В нем женщине отводится роль, ранее принадлежавшая сюзерену. Бретонский рыцарь, наравне с южным Трубадуром, признает себя вассалом избранной Дамы. Но на самом деле он остается вассалом сеньора. Отсюда возникнут правовые конфликты, неединичные примеры которых представлены в Романе.
Вернемся к эпизоду с тремя «вероломными» баронами. Согласно феодальной морали, вассал был обязан доносить до сеньора все то, что ущемляет его право или его честь как сюзерена: он – «вероломный», если не делает этого. Итак, в Тристане бароны изобличают Изольду перед королем Марком: следовательно, они «верные» и преданные. Однако, если автор их трактует вероломными, то это, как очевидно, в силу иного кодекса, принадлежащего только рыцарству Юга. Решение дворов любви Гаскони хорошо известно: вероломным станет тот, кто разоблачит тайны куртуазной любви.
Этого одного примера было бы достаточно для доказательства того, что авторы Романа сознательно избрали «куртуазное» рыцарство против феодального права. Но мы располагаем и другими основаниями верить последнему. Концепция верности и брака, согласно куртуазной любви, одна способна объяснить некоторые поразительные противоречия повествования.
В соответствии с официально признанным тезисом, куртуазная любовь возникла в результате реакции на жестокую анархию феодальных нравов. Известно, что брак в XII-м столетии стал для сеньоров чистой и простой обогатиться и присоединить земли, отданные в приданное или ожидавшиеся в наследство. Когда «дело» шло наперекосяк, то можно было изгнать свою жену. Предлог кровосмешения, как это ни странно, лишал Церковь силы сопротивляться: оказывалось достаточным и без особых доводов заявить о родстве в четвертой степени, чтобы добиться отмены брака. Этим злоупотреблениям, порождающим бесконечные распри и войны, куртуазная любовь противопоставляет верность, независимую от законного брака и основанную на одной любви. Отсюда можно даже заявить, что любовь и брак несовместимы: это знаменитое суждение двора любви, состоявшегося у графини Шампанской (Приложение 3).