Мы видели, что внешние преграды, противостоящие любви Тристана, в определенном смысле беспричинны, то есть они, во что бы то ни стало, являются романическими уловками. Однако из наших замечаний по поводу правдоподобия следует, что сама беспричинность вызываемых препятствий способна раскрыть истинную тему произведения, подлинное естество страсти, поставленной на карту.
Необходимо почувствовать, что здесь все является символом, все поддерживается, все составляется наподобие сновидения, а отнюдь не по образу нашей жизни: и предлоги романиста, и поступки двух его героев, и тайные предпочтения, подразумеваемые у его читателя. «События» суть лишь образы или проекции желания – того, что ему противостоит, того, что его может возвысить или попросту заставить его продолжаться. Во всем проявляется, как и в поведении рыцаря и принцессы, требование, отрицаемое ими, – и, возможно, романистом, – но более глубокое, нежели обусловленность их счастья. Ни одно из препятствий, с которыми они сталкиваются, не оказывается объективно непреодолимым, и все же они всякий раз отказываются друг от друга! Можно сказать, что они не упускают случая расстаться. Когда нет преграды, то они ее изобретают: обнаженный меч, женитьба Тристана. Они сочиняют препятствия как бы для удовольствия, – хотя они от них и страдают. Но послужит ли это для удовольствия романиста и читателя? Не все ли равно, ведь демон куртуазной любви, внушающий сердцам влюбленных козни, откуда рождается их страдание, это тот же самый демон романа, такого, как его любят Западные люди.
Какова же истинная тема легенды? Расставание влюбленных? Да, но во имя страсти и ради той самой любви, которая их терзает, дабы себя превознести, себя преобразить – за счет их счастья и даже их жизни…
Мы начинаем различать тайный и тревожный смысл мифа: опасность, которую он выражает и скрывает, эту страсть, похожую на головокружение… Но нынче не время отворачиваться. Мы достигаем, мы испытываем очарование, мы со-рождаемся для «восхитительного мучения». Любое осуждение оказалось бы напрасным: головокружение не осуждается. Но не страсть ли философа медитировать в головокружении? Познание может представляться не чем иным, как усилием духа, сопротивляющегося падению и защищающегося от искушения.
8. Любовь к любви
«Из всех недугов мой, увы, отличен; он дорог мне; я радуюсь ему; моя погибель – то, чего я жажду; и боль моя в здоровье коренится. Вот почему не вижу я, над чем мне сетовать, стеная, ведь мой недуг в произволении моем проистекает; сие желание мое, что делается болью; но с легкостью желаю я, коль мне страдать приятно; и столько радости мне в скорби, что я с восторгом стражду».
Должно иметь дерзость задаться вопросом: а любит ли Тристан Изольду? Любил ли он ее? (Наставлять нас способны только «глупые» вопросы, а все, что кажется очевидным, скрывает в себе то, чего нет – примерно так выражался Валери).
Кажется, ничто человеческое не сближает наших возлюбленных, скорее наоборот. В свою первую встречу они общались только из нарочитой вежливости. И когда Тристан возвращается к поискам Изольды, то вспоминает, что эта вежливость уступает место самой неприкрытой враждебности. Все заставляет думать, что свободно они никогда не выбирали себя. Но они испили приворотного зелья – и вот страсть. Родится ли нежность, соединив их благодаря подобной магической судьбе? Во всем романе, в его тысячах стихов, я нашел лишь один след. Это когда они живут в лесу Морруа, скрываясь после побега Тристана.