Остановимся на подобной формуле мифа.
Взаимная любовь в том смысле, что Тристан и Изольда «любят друг друга» или, по крайней мере, убеждены в этом. Что правда, ведь они друг другу образцово верны. Но несчастье заключается в том, что любовь, которая их «испрашивает», не является как таковой любовью, существующей в конкретной реальности. Они любят друг друга, но каждый любит другого лишь исходя от себя, а не от другого. Тем самым их несчастье имеет свой источник в ложной взаимности, маске двойного нарциссизма. Настолько, что порой мы чувствуем, как в избытке их страсти пробивается какая-то ненависть к возлюбленному. Вагнер это заметил задолго до Фрейда и современных психологов. «Избранный мной, утраченный мной», – воспевала Изольда в своей дикой любви. И песня матроса с вершины мачты предсказывает их неизбежную участь:
«По Западу бродит взгляд; на Восток устремлен корабль. Свежий ветер дует в сторону родной земли. О, дочь Ирландии, где ты задержишься? То, что надувает мой парус, – не твои ли это воздыхания? Вей, вей, о, ветер! Несчастье, ах! Несчастье, дочь Ирландии, влюбленная и дикая!»
Двойное несчастье страсти, избегающей реального и Нормы Дня, сущностное несчастье любви: того, что желаешь, но чем еще не обладаешь, – это Смерть, – и теряешь то, чем обладал, – радость жизни.
Но эта утрата не ощущается как обнищание, скорее наоборот. Мы воображаем, что живем дальше – более опасно и более ярко. Дело в том, что приближение смерти является жалом чувственности. Оно в полном смысле слова обостряет желание. Оно даже усугубляет его до желания убить другого или убить себя, или утонуть в общем кораблекрушении.
«О, ветры, – вновь вскричала Изольда, – стряхните летаргию с этого мечтательного моря, воскресите из глубин неумолимое вожделение, покажите ему добычу, которую я предлагаю! Разбейте корабль, поглотите обломки! Все, что пульсирует и дышит, о, ветры, я даю вам в награду!»
Увлеченные смертью вдаль от отталкивающей их жизни, сладострастные добычи противоречивых сил, но бросающих их в одно и то же головокружение, возлюбленные смогут соединиться друг с другом лишь в мгновение, которое лишает их навсегда всякого человеческого упования, всякой возможной любви в абсолютной преграде и высшей экзальтации, разрушающей себя своим исполнением.
12. Старинная и тягостная мелодия
Объективное изложение Романа заставило нас почувствовать некоторые противоречия. Гипотеза о противостоянии, которую автор старался проиллюстрировать, между законом рыцарства и феодальными обычаями, позволила нам неожиданно вскрыть механизм этих противоречий. Тогда и началось наше расследование подлинной темы легенды.
За предпочтением, отдаваемым автором правилу рыцарства, стоит романический вкус. За романическим вкусом кроется любовь к нему самому. И это предполагает тайный поиск препятствия, благоприятствующего любви. Но это еще только маска любви в препятствии самом по себе. И высшая преграда – это смерть, разоблачающаяся в завершении приключения как истинная цель, желанное желание от начала страсти, возмездие над претерпеваемой и теперь искупленной судьбой.
Этот анализ первоначального мифа передает несколько тайн, значение которых сложно переоценить, но общее сознание которых должно отрицать их внутреннюю очевидность. Хотя сухость сокращенного описания, идущей в обход внутренней логике Романа, и могла бы показаться смутной и несправедливой, я хорошо это чувствую и утешаюсь, если результаты точны; пускай некоторые предположения и оказывались бы спорными, но я и это принимаю без труда перед доказательствами; но что бы мы ни думали об интерпретации, которую я умышленно стилизовал, получается, что она нам позволила внезапно вскрыть в нарождающемся состоянии определенные фундаментальные отношения, лежащие в основе наших судеб.
Поскольку любовь-страсть возрождает миф в наших жизнях, постольку мы не можем теперь отрицать радикальное осуждение, выражаемое ей в отношении брака. Благодаря завершению мифа мы знаем, что страсть предстает аскезой. Она настолько действенно противостоит земной жизни, насколько обретает форму желания, а это желание, в свою очередь, маскируется под фатальность.
Кстати, мы указывали, что подобная любовь не лишена глубинной связи с нашей тягой к войне.
Наконец, если верно, что страсть и необходимость в ней являются аспектами нашего западного способа познания, то следует исходить – по крайней мере, в виде вопроса – из последнего отношения, которое в конечном счете, возможно, окажется наиболее фундаментальным из всех. Познание через страдание – разве это не само действие и доблесть наших наиболее проницательных мистиков? Эротика в благородном смысле и мистика: независимо от того, являются ли они причиной или следствием, или имеют общее происхождение – эти две «страсти» говорят на одном и том же языке и, быть может, исполняют в нашей душе ту же «старинную и тягостную мелодию», оркестрованную драмой Вагнера: