– Как же вы с этими русскими привычками живете… жили на Западе?..
– А мы и не жили на Западе. Мы там работали. Это совсем другое. И сейчас мне не нужен никакой Париж. Я буду жить только здесь.
– Когда он умер, я думала одно: если б он слышал эти речи, которые говорились над его гробом! Он знал, что великий музыкант?
– Он знал. Но думал, что никто не знает. И, как ребенок, жаждал все новых признаний. А их не было, или они были скупы.
– Но как принимали его залы, здесь и там!..
– Это правда. Англичане, американцы, наши вставали в экстазе, и столько раз!.. Я-то думаю, он вовремя умер. Он трагически воспринимал жизнь. Происходящее было для него мучительно. Он знал расцвет советского искусства. Он знал, что такое были Художественный, Большой, Майя Плисецкая, Катя Максимова, Елена Образцова, и куда все это падало, было для него непереносимо. Он пришел в Большой мальчишкой, репетировал «Царскую невесту» с Шумской, действительно царицей. Рассказывал, как она писала в блокнотик все замечания. Замечания мальчишки! Это было уважение к другому человеку и уважение к профессии. А когда его – его! – выгнали из оркестра, который он создал… Он говорил, что головой все понимает, но сердцем никогда не простит.
– Он был целый мир и вмещал в себя мир, такие люди сверхчувствительны, и нередко их конец трагичен…
– Он был пифия. Он все знал. Когда у него случилась беда с ногой, он сказал: эта нога меня и убьет, это саркома. На самом деле он так и не узнал, что с ним, но это была саркома. Он лежал у себя в комнате, я сидела рядом, раздавался звонок, я уходила говорить по телефону. А он просил: посиди со мной, ну зачем ты уходишь. Я говорю: Женечка, это же по делу. Он говорит: какие дела, я завтра умру, и никто тебе не позвонит… Единственное, что он умер без мучений…
– 2 мая вы сказали мне по телефону, что приезжала «скорая», колола морфий, и ничего уже не помогало…
– Он был очень терпеливый. И пока мог терпеть боль, терпел. А в тот день было что-то ужасное: ему сделали одиннадцать уколов, а боль не отпускала, он кричал. Но потом сел на постели и сказал: кажется, отпускает. Ночь спал. А утром был уже какой-то прохладный. Смотрел как будто оттуда. Он умер в семь часов вечера 3 мая. И я еще три часа не отдавала его. Сидела с ним. Мы прожили 25 лет, не расставаясь ни на день. Только когда он лежал в реанимации, а я под дверью пласталась, хоть умоляй, чтоб рядом уложили… Я до сих пор встаю ночью и придерживаю рукой дверь, чтоб не ударила и не разбудила его… Знаете, Оля, что со мной случилось? Я разбирала кассеты и нашла одну, на которой написано: Скрябин. Захотела послушать, поставила и вдруг вижу, что на ней фильм «Дирижер» 78-го года. Он там молодой, красивый до ужаса. И со мной что-то произошло. Как будто я провалилась во времени и стала опять молодой, когда встретила его и влюбилась до безумия.
– Расскажите…
– Я работала на радио, занималась музыкальной журналистикой после окончания Института Гнесиных и университета. Был какой-то юбилей Тихона Хренникова. И Тихон попросил: пусть несколько слов скажет Светланов. Мы не были знакомы. Я позвонила, он сказал: ну приходите. Я пришла. Меня встретила Лариса Ивановна, его жена, солистка Большого театра, говорит: посидите, сейчас он придет. Проводила в кабинет. Его нет пять минут, десять, пятнадцать. Наконец, появляется. В потрясающем синем халате с черными блестящими отворотами и в тапочках на босу ногу. Очень красивый. Мы поговорили, я ушла. И поняла, что влюбилась страшно. Я была свободна, разведена с мужем, но он-то недосягаем. У меня был друг, администратор консерватории, единственный человек, с которым я делилась. Он сказал: Нина, тебе там делать нечего, у него Лариса Ивановна, приемный сын, он никогда не уйдет из семьи. Какой уход! И близко нет!.. Конечно, он ничего не знал, потому что мне не на что было рассчитывать. Но я умирала от любви. Когда приходила на его концерты… нет, не передать…
– Вы испытывали счастье?
– Муку. Тяжелейшую. Ходила с камнем на душе. Все было безысходно. Изредка я звонила, просила сказать несколько слов по какому-нибудь поводу, я работала в «Последних известиях», две-три минуты – весь формат. Он говорил. Я уходила. Никаких объяснений, естественно. Близился его день рожденья, и я пришла к своему начальнику попросить дать мне возможность сделать очерк о нем как о композиторе. Я знала, что он страдает от недооценки этой стороны его творчества. Начальник говорит: это не от меня зависит. В итоге я попала к тому, от кого зависело, и сделала передачу. Была большая почта, я ее послала Светланову со своей приписочкой. Все письма Лариса Ивановна ему отдала, а мою приписочку нет. Ну нет так нет. Было лето, я уехала в Крым, а вернувшись, узнала, что он лежит в больнице, врачи сказали, что либо умрет, либо, если выздоровеет, больше не сможет дирижировать. Дело в том, что при обследовании ему проткнули пищевод в двух местах, одну дырку зашили, а во второй образовался свищ, который никак не заживал. Он пролежал с полгода. Конечно, я не могла там появиться, но я все узнавала через того же моего друга или через кого-то – в этом случае делала вид, что интересуюсь, как интересуются слухами и сплетнями. А однажды прихожу по делу в филармонию и вижу: навстречу Светланов, в каком-то элегантном костюме, и глаза как-то особенно блестят. Я не знала, что они так блестят, когда он выпьет. Это он уже вышел из больницы, и вдруг он начинает мне жаловаться, что так стремился выкарабкаться, а оказалось, никому не нужен, оркестр уехал на гастроли, работы нет. Я стала его утешать. Кто-то появился, отвлек его, я отошла в досаде. А после все-таки спустилась вниз, куда он с кем-то пошел, и опять на него наткнулась. Мы еще постояли, поговорили, может, ему были приятны мои утешения. И вдруг он предлагает: а не хотите вместе поужинать?