– Ах, вот ты о чём? – заиграл Юрий желваками на скулах. – Не отрицаю: да, было. Прости. Но я эту клятву обратно забираю. На веки вечные. И заодно предупреждаю: сегодня же псину поганую с глаз долой не уберёшь, я её пришибу. Клятву даю! И уж от неё я не отступлюсь, будь уверена.
– Знаешь что, милёночек! Не гавкай! – отбрила его девушка. – Не суйся не в свою лоханку.
– Моё дело предупредить, а там – пеняйте на себя, – сжал пальцы в кулаки парень. – И второе неотложное дело: ты чего это…кгм…на человека…того…порчу наслала, а?
Несмотря на то, что первую провинность Самохина косвенно признала, а потому к следующей её предполагаемой проделке психологически переходить было легче, последнее предложение Кондрашов произносил через силу. Его от напряжения даже пот прошиб. Уж в слишком эфемерной и заумной вещи предстояло уличить цыганистую особу.
– Чего-чего? – уставилась на него продавщица пронзительными чёрными очами. – Какую-такую порчу?
– Ну, наговор, проклятье…Известно, как подобные штучки называются, – всё менее уверенно поддерживал атакующий напор на злобную фурию Юрий.
– Тебе известно, а мне – нет, – отчеканила та, давая понять «агрессору», что он не на ту нарвался. – У меня порча знаешь где?…В кладовой валяется, и тухлятиной несёт. Лежалый товар называется. Да ещё передо мной порча стоит. С наружи-то вроде и ничего, а копнёшь поглубже – с гнильцо-о-ой. Ф-фу-у-у!…
– Нина, ты кончай ваньку-то валять, по-доброму прошу! – теряя терпение, грозно предупредил Самохину юноша.
– Он мне угрожает, гляньте на него! – пренебрежительно сморщилась та. И, явно подражая собственной матери, слывшей отменной скандалисткой, заняла позицию, которую народ окрестил как «руки в боки». – Да мне на тебя навалить кучу дерьма, и не подтереться!…Стоит, мямлит непонятно что, ровно тюха-митюха. Каша во рту стынет! Смотреть тошно! Знаешь ты кто?…Несостоявшаяся эрекция! Тьфу на тебя!
И она смачно плюнула оппоненту под ноги.
– Да ты…Кукла набитая!… – И в самом деле не находил правдоискатель нужных слов. – Гадишь за спиной по-крысиному…
– Сам ты крыса! – перебила его продавщица. – Ишь, про напасти залепетал…Ты же нам в выпускном классе доказывал, атеист несчастный, что нечистой силы и Бога нет. Забыл? Или напомнить тебе?…Как же ты там своим умненьким да остреньким язычком чесал? Щас припомню…Ага!…Бог должен быть добрым и всемогущим. Так как, если он злой и бессильный, то, что же это за Бог? Но раз в мире много зла, то он либо слабый, либо недобрый. Значит, Бога нет.
В этой части монолога Самохина столь дьявольски захохотала, что показалась юноше тем самым воплощением зла, с коим не сладил Всевышний. Он даже отшатнулся и от прилавка, и от молоденькой праправнучки легендарной цыганки Азы, подобно
ведьме потрясавшей длинными тёмными волосами.
– Ну, говорил так? Что, языком подавился? Или в другое место его себе засунул? – не унималась продавщица. – И вот это трепло мне про напасти загундосило!
– Не намерен унижаться, – презрительно бросил ей Юрий. – Но заруби себе на носу: если что-то случиться со Стеллой – ты у меня ещё и не так взвоешь!
Тут-то Нину, при одном упоминании имени ненавистной соперницы, и прорвало. Подобно дикой необъезженной кобылице, сорвавшейся с привязи и освободившейся от пут, она сиганула через прилавок и вихрем метнулась к юноше.
– Вот ты как? – зловеще и полупридушенно взвизгнула она ему на ухо. – А других не жалко, да? Хорошо же…Ты меня попомнишь! Ей насолила, и тебе щас кисло станет!
И тут Самохина закатила такой концерт, что её отныне смертный враг не то что диву даться, но и рта разинуть не успел… Она с неукротимой яростью вдруг рванула белоснежный халатик у себя на груди. Перед халата затрещал, а несколько пуговиц отлетели в стену подобно стреляным гильзам из автомата Калашникова.
– Чё ты ко мне пристаешь?! Чё ты меня за сиськи хапаешь, скотина?! – внезапно возопила девица той самой, всуе упоминаемой Кропотовым, Иерихонской трубой, кою, якобы, изнасиловали ослы. – Чё ты мне в трусы лезешь, гад?!
– Э-э-э…Ты чего?! – зачумленно вытаращил глаза Кондрашов, пятясь от «артистки».
Он затылком и шестым чувством воспринял то, как десятки людских глаз из продуктового отдела «сверлят» его спину и с любопытством озирают грудь и «передок» «потерпевшей». На той половине магазина, как по команде, стих разноголосый гвалт.
– Ну, ты совесть-то поимей! – попытался юноша урезонить провокаторшу в белом халатике.
– Ишь! – снова закричала та воющей фистулой. – А кто меня за титьки цапал? А?!
– Доча! – раздался из другого конца магазина низкий и могучий, практически мужской бас тётки Властилины, рвущийся, будто всё из той же Иерихонской трубы, но только до ослиного бесчинства. – Шо тама учудилося?