Через два часа, надевая перчатки, чтобы идти в суд, Любовь Константиновна почувствовала, как у неё дрожат руки, и подумала, что волнуется не потому, что муж говорил с ней грубо, а от боязни опоздать к началу заседания. Затем уже на улице ей пришло в голову, что она не виновата, если муж не пошёл с нею, а лёг спать.
Возвратившись в суд, она села на последнюю лавку и на всякий случай дала стоявшему у дверей курьеру тридцать копеек. Заседание началось сейчас же после её прихода. Секретарь, постоянно откашливаясь, стал читать протоколы осмотра места, где упал Лашкарёв, и вскрытия его трупа. Любовь Константиновна мысленно представила себе небольшую закрытую беседку в ограде городской больницы, где, как она знала, вскрывают трупы, и где, вероятно, резали и убитого каменщика. Когда секретарь умолк и сел, зачем-то опять передопросили словоохотливого свидетеля. Потом председатель попросил Швейковского подойти ближе и рассказать, отчего, по его мнению, могло произойти сотрясение мозга у покойного, — от ударов ли, нанесённых бутылкой, или от падения на мостовую.
Швейковский осмотрел бутылку, стоявшую на столе для вещественных доказательств, подбросил её на руке и начал говорить. По его словам, решить этот вопрос, имея так мало данных, невозможно. Сотрясение мозга могло произойти и от той, и от другой причины, но больше вероятия, что оно могло быть результатом падения, так как голова умершего, который был высокого роста, должна была описать большую дугу, прежде чем коснуться о камни мостовой.
Швейковский говорил недолго, спокойно, ясно и просто. И публика, и присяжные слушали его внимательно с серьёзными лицами, как слушает толпа человека, чувствуя, что он говорит искренно. Защитник после каждой его фразы наклонял голову, точно желая сказать: «И я думаю совершенно так же». Товарищ прокурора иногда кривился, подёргивая своими рыжеватыми усами; вероятно, эксперт казался ему слишком молодым для того, чтобы говорить так авторитетно.
«Этого несчастного парня и его отца непременно оправдают, не могут не оправдать, — думала Любовь Константиновна. — Так ведь всякий может стать убийцей… Как красиво говорит Швейковский, и вся красота в простоте: если бы он свою речь пересыпал латинскими словами, то не вышло бы так хорошо». И потом ей в первый раз в жизни пришло в голову, что сила самых талантливых писателей и художников в простоте и ясности изображения всего того, что делается на свете.
— Таким образом вы, господин эксперт, прослушав эту часть судебного следствия, не можете нам ответить определённо на предложенный вам вопрос? — спросил председатель и чмыхнул носом.
— Не могу, да я думаю, и ни один врач не может, — сказал Швейковский.
— Об этом мы вас не спрашиваем, — сказал председатель.
Товарищ прокурора опять покривился и, не ожидая добиться выгодных для себя ответов, лениво начал задавать Швейковскому вопросы. Такие же вопросы потом задавал защитник, но постоянно вскакивая, и другим тоненьким голосом. Когда Швейковского отпустили, Любовь Константиновна, стараясь не шуметь юбками, поднялась со своего места и подошла к дверям. Курьер молча отворил их. Швейковский ожидал на крыльце.
— Ну, что, правда, скоро отделался? — спросил он, подходя и здороваясь ещё раз.
— Я думала, что скорее. Уже стемнело. Долго этот защитник приставал к вам со своими вопросами. Вы хорошо говорили, этих Синегубовых наверно оправдают.
— Ну, это ещё неизвестно, — сказал Швейковский.
От здания, где помещался суд, повернули влево; прошли по бульвару вниз к берегу. У самых их ног то подходила, то снова возвращалась назад, по мелким камешкам, волна, точно желая и не решаясь их о чём-то спросить. На море был туман. Невидимый маяк мигал своим вертящимся фонарём, и казалось, что на самом небе попеременно выступают то зелёная, то белая огненные точки. От воды пахло водорослями и йодом. Где-то очень далеко ревел пароход.
— Хорошо здесь, — сказал Швейковский, — только вот скамейка, кажется, немного сыровата.
— Да, хорошо, я давно не была вечером возле моря, — ответила Любовь Константиновна, подбирая платье и садясь на скамейку. — Послушайте, отчего вы у нас так давно не были? Мы уже соскучились без вас.
— Кто это «мы»? — спросил Швейковский, делая ударение на слове «мы», и опустил голову.
— Я и Миша, да и Костя, он вас так любит…
Швейковский помолчал, потом поднял голову и раздражённо заговорил:
— Знаете, мне всегда делается ужасно больно, когда люди, к которым я отношусь хорошо и искренно, вдруг без всякого повода говорят то, чего не думают. Зачем это? Ведь вы отлично знаете, что Михаил Павлович меня терпеть не может, и для вас это должно быть ясно, во всяком случае гораздо яснее, чем для меня. Теперь дальше. Вам лично моё долгое отсутствие, вероятно, также было не очень чувствительно, и вспомнили вы обо мне только потому, что увидели в суде. Так ведь? Зачем же говорить фразы? Тогда лучше говорить о погоде или о городских новостях.