Маршал не торопясь обогнул стол, давая себе время на раздумье, и уселся в кресло. Он смотрел на Лафайета снизу вверх, но при этом, казалось, видел его насквозь.
— Ваш дядя погиб у меня на глазах во время Итальянской кампании, я присутствовал при кончине вашего отца после сражения при Миндене и не хочу способствовать гибели единственного уцелевшего отпрыска этого славного рода, — твёрдо произнёс де Бройль.
— Когда мой отец шёл в свой последний бой, он ещё не знал, что у него есть сын. И тем не менее это не помешало ему исполнить свой долг, — с жаром возразил ему Лафайет. — Моя жена беременна. Даст Бог, в скором времени у меня родится сын. Я буду знать, что род мой не угаснет, а потому с ещё большей радостью пойду сражаться за своего короля — и отомщу за отца.
Маршал снова встал, подошёл к Жильберу и положил обе руки ему на плечи.
— Мальчик мой, увидел ли ты свет? — неожиданно спросил он.
Стены комнаты были обиты чёрным сукном; в свете тусклого фонаря, стоявшего на полу, едва можно было различить изображения песочных часов, петуха и косы на одной из стен. Поверх белела надпись мелом: «Бдительность и упорство». У стены с надписью МЕСТЬ стоял простой стол, а на нём — череп и кости, хлеб, кувшин воды, бокал и две горки крупного порошка — жёлтого и белого. Присмотревшись, Лафайет понял, что это сера и соль. Его раздели до рубашки, закатали правую штанину, обнажив колено, смяли задник левого башмака и снова надели на ногу, после чего усадили на табурет перед столом и оставили одного в темноте.
Это был «кабинет размышлений». Через час за ним придут и отведут в храм, где он наконец-то увидит свет и вступит в ряды вольных каменщиков. Сейчас же он должен найти для себя ответ на три вопроса: каковы обязанности человека перед Богом, перед себе подобными и перед самим собой?
Просто поразительно, насколько мы слепы! Вернее, почти все… Человек видит лишь то, к чему привык, что ему понятно или что он хочет видеть. Он словно лошадь в шорах, понукаемая собственными страстями, засупоненная предрассудками… Но достаточно одной яркой вспышки, чтобы весь привычный мир рассеялся, точно мираж, и ошеломлённому взору открылась совершенно иная картина. Для Лафайета таким толчком стал памятный ужин восьмого августа: тогда он увидел цель, а сегодня, возможно, встанет на путь, ведущий к ней. Сегодня он вступит в братство, сделавшее своими идеалами равенство и свободу. Свобода духа и мысли — те крылья, которые позволят воспарить над низменными потребностями, возносясь к горнему свету мудрости, а братская любовь в конце концов восторжествует над раздорами, и мир тогда не будет знать ни границ, возведённых из ненависти к инородцам, ни пропастей неравенства.
Об этом и многом другом с ним говорил тогда де Бройль. Подумать только: маршал оказался великим мастером масонской ложи Святого Иоанна истинной Добродетели, в которой состояли офицеры королевского Мецского полка! Интересно, знал ли об этом папа?.. Жильбер целый месяц готовился к посвящению, читая в уединении тайно напечатанные книги о Храме Соломоновом, смерти Хирама и целях вольных каменщиков. Сегодня он станет одним из них…
Дверь у него за спиной открылась. Незнакомый голос вопросил:
— Чувствуешь ли в себе призвание?
— Да, — громко ответил Лафайет.
Два человека подошли к нему, завязали глаза, подняли, взяли под руки и повели. Левый башмак так и норовил свалиться с ноги, и Лафайету было от этого неловко. Потом они остановились. Раздался троекратный стук, и чей-то голос спросил через дверь, кто стучит. Человек, стоявший справа от Жильбера, ответил, что маркиз де Лафайет, капитан полка Ноайля, восемнадцати лет, просит принять его в вольные каменщики. «Составил ли он своё завещание?» — спросил голос. Человек справа сжал ему локоть, и Лафайет ответил, что видит своё призвание в том, чтобы поклоняться Высшему существу, служить своему отечеству, любить ближнего, помогать обездоленным и быть честным человеком. «Впустите его!» — произнёс голос.
Лафайет почувствовал, что находится в большом помещении, где много людей. «Поводыри» снова взяли его под руки. Сделав круг по комнате, они остановились, и Лафайету дали выпить «чашу горечи», а затем пошли дальше; во время третьего круга рядом с ним вдруг жарко вспыхнул невидимый огонь, и Жильбер вздрогнул от неожиданности. Наконец его остановили и велели сделать три шага вперёд.