— Какое у вас было распределение? — продолжаю спрашивать я чушь… — Трудно ли работать операционной сестрой?..
Но проходит, она как бы прощает, не замечает идиотизма моих слов.
— Да, трудно вначале. Хотя привыкаешь ко всему…
— Но бывает, руки отнимают, ноги?
— Да, бывает и такое…
— Никогда бы не смог…
Между тем, она вводит обращение на "ты".
— Ты так все выспрашиваешь, как анкету заполняешь…
И я рад такому обращению, и так сладко это местоимение слышать и говорить его в ответ.
— Привык. Все время с незнакомыми людьми. А тебе неприятно?..
И хочется чаще употреблять это слово по отношению к ней и тыкать, тыкать, тыкать…
— Ты чай или кофе?.. А обед ты будешь брать?..
А она мне еще бросает подарок за подарком. Разрешает над собой посмеиваться. Разрешает себя с ней просто держать.
Мы вместе смотрим на пейзаж за окном. Пейзаж скудный. Чахлые лиственницы, болота. Таню он занимает слабо. Как всякой женщине, которые в большинстве своем природу не любят, а если любят, то по преимуществу с практической точки зрения: чтобы покупаться можно было или на солнышке позагорать — такая, дикая, природа ей неинтересна. Уж как заведено.
Я так все это в порядке шутки и говорю…
Смотрим с ней вместе вокруг. В вагоне всюду происходит какая-то деловая озабоченная жизнь. Мужики-соседи тихо распивают на четверых бутылочку. Молодые парни-проводники хозяйничают у титана, с шутливыми любезностями разносят чай. Мать с двумя детьми, наконец найдя себе компаньона по убиванию времени, без конца мелькает мимо с морячком, то к проводникам с пустыми стаканами, то обедать в ресторан, то в вокзал на какой-нибудь станции. Бабушки, молча понаблюдав за похождениями этой парочки, играют друг с другом в карты.
— Вот так, чтоб оно скисло! — говорит одна, та, что тетя Таня.
— Надо было не так зайти? — страшно расстраивается после проигрыша другая, та, что тетя Оля. — Ох, не так надо было зайти!..
Смотрим, как появляются, занимая места сошедших, новые пассажиры. Через купе пожилой мужчина и только что вошедшая пожилая женщина обсуждают вопрос, кто из них старше и кто должен занимать верхнюю полку. С противоположной стороны женщина завесила одеялом, как паланкином, нижнее спальное место, устроив "гнездо" для своего полуторагодовалого ребенка. Ребенок постоянно выбирается из-под прикрытия и на нетвердых ногах путешествует по купе, хватаясь за колени соседей. Соседи, тронутые его непосредственностью, протягивают ему навстречу руки, а мать с довольной улыбкой счастливого материнства спокойно смотрит на свое чадо из угла.
Таня позволяет еще бабушкам и устанавливать своего рода поездно-купейную игру. Бабушки, безусловно, заметив мое отношение к Тане, сразу, обрадованные, как самые настоящие записные сводницы, начали лить воду на мою мельницу. Начали рассуждать о любви с первого взгляда и чаще заводить разговор о моих занятиях. Где краски покупают? Какая бумага годится? Много ли за день можно картин нарисовать?..
Я отшучиваюсь, стараюсь свести подобное величание к юмору. Вообще пытаюсь как можно больше балагурить и острить…
Мы готовились к ужину, и не хватало одного прибора. Я забрался наверх и достал с третьей полки в дополнение к своему перочинному ножу со штопором и вилкой еще и алюминиевую ложку.
— Вот, в каком-то поселке в столовой украл, не помню уже и где…
Бабушки посмотрели на меня растроганными взглядами.
— Все так один и ездите и ездите?
— Да, все так один и езжу, — улыбнулся я.
— И долго на этот раз не были дома?
— Месяца три.
— Наверное, дома никто не ждет?
— Как сказать…
— Наверное, нет, иначе бы так подолгу не отсутствовал. Вот когда появится кто, сразу потянет к месту…
— Вам, наверное, лет двадцать семь?
— Да, что-то вроде этого, — сказал я, почему-то скрыв, что мне уже за тридцать.
— Правильно, вот муж и должен лет на пять-семь быть жены старше. Мой муж был на шесть лет меня старше, так мы и прожили с ним всю жизнь…
И все это так прозрачно, и смешно, и где-то восхитительно приятно.
И Таня и этому позволяла быть…
В Чите в вагон село много демобилизованных солдатиков. Мы еще с ней обсудили их каждого по отдельности. Выделили даже одного очень славного и хорошенького.
И вот мы лежим вечером на своих полках головами к окну и переговариваемся через проход:
— Жила ты где, квартиру как специалисту выделили?
— Да, была однокомнатная квартира в многоэтажном доме.
— Целиком твоя?
— Нет, на двоих с подругой.
— Девушка, что тебя провожала, как раз и была та подруга?
— Да. Мы, вообще-то, из разных мест, но в один год приехали, и нам на двоих с ней квартиру и дали.
— Больше у тебя знакомых в городе не было?
— Нет, откуда.
— И поэтому любили с ней друг друга без памяти. Даже домой уезжать не хотелось.
— Откуда ты знаешь?
— Мне бы еще этого не знать. После работы, наверняка, домой спешили, только чтобы быстрее встретиться. Вечером даже из постелей перебирались одна к другой, чтобы рядом уснуть. Ведь верно? А уехала сейчас и думаешь, что оставила самую лучшую в своей жизни подругу… И ведь действительно, все именно так…
В давние времена кавалер даме
с упреком:
Скалистых нет
меж нами гор
нагроможденных…
А дней без встречи сколько
прошло в любви?..
Исэ моноготари, Япония. X в.
На третий день я вымыл голову. Я подошел к ребятам-проводникам и попросил два литра из оставшейся воды в титане.
— Очень надо? — спросили они, помедлив.
— Очень. Больше двух я не истрачу.
— Ну ладно, — понятливо согласились они.
После завтрака я еще попытался некоторое время сосредоточиться на мыслях об Омолоне, но абсолютно тщетно. В голове от Омолона не оставалось и следа.
Бутылку я продал тоже. Я сходил с ней в ресторан и предложил ее официанткам. Официантки сначала отнеслись ко мне с подозрением, но когда выяснилось, что я продаю коньяк за его цену, охотно выложили за него причитающиеся деньги. Бабушкам в купе я рассказал о своем предприятии, и мы все вместе посмеялись над ним.
С Таней у нас установились очень простые и до свойскости дружеские отношения. Чуть ли не семейные. Я слегка подтруниваю над ней:
— Винегрет взять? Хочешь?
— Да… наверное, нет…
— Уговариваешь себя?
— Нет, не хочу…
— Какие безобразные бесконечные горы!
— Тем более ни пансионата тебе ни дома отдыха!..
Поиронизировал над ее намерением умыться, чтобы смыть косметику, оставшуюся от прошлого дня.
— Ну-ка, какая ты без грима? — сказал я, смело заходя перед ней после ее возвращения из умывальника.
Но когда увидел — какая, то вся моя тщательно создаваемая для собственной уверенности роль умудренного старшего, роль взрослого ироничного мужчины разлетелась в прах… Когда к эффектной красоте, которую встречаешь в первое мгновение — и какой она была наделена вполне — после некоторого усилия все же привыкаешь, то становится сравнительно легко начать проще относиться к человеку. Но натуральная красота, та, что остается, остается без ухищрений, без украшательств, без прикрас, без грима — это уже нечто сверхъестественное, к такой не привыкнуть никогда…
И ведь и такая у нее была!..
И даже страшно становилось. В простеньких домашних брюках, без высокомерия, в плацкартном вагоне, говоря какую-то наивную чушь: “Вот выйду замуж, перейду в фельдшеры. Какой же муж будет ночные дежурства жены терпеть…” “Эти их новые города… Туда поедешь с сеткой, приедешь со Светкой…” — и с такими чертами лица!.. Я с трудом пришел в себя, улыбнувшись по-старому весело, но так и не найдя, что в такой ситуации можно сказать.
Пусть девушка проигрывала по каким-то там пунктам, пусть была по строгим меркам, что называется, не комильфо и говорила, подчас, скажем, вместо поняла — пуняла, и даже начала казаться мне в какое-то время просто накрасившейся простушкой, но когда я увидел, какой у нее без косметики остался изящный вырез ноздрей, какие у нее были тонкие запястья (откуда у нее, честно признаться, грубоватой, такие изумительно длинные, без маникюра — результат приобщенности к медицинскому персоналу — пальцы…) — я начал ее рисовать. Не мог сдержаться: рука сама непроизвольно и даже судорожно начала искать карандаш. Я от такой красоты даже в отчаяние пришел. Я смотрел на нее лежа на своей полке сверху вниз, сидя за столиком у окна, в любой момент, когда не замечала она. Уже не стесняясь соседей. Я откровенно жадничал. Я приходил в отчаяние от одной мысли, что могу все это потерять, навсегда расстаться, и что каждая деталь ее лица: глаза, подбородок, нос, скулы — уйдет безвозвратно и станет не моею. И ведь под конец даже и альбом бросил, расписавшись в беспомощности, решив, что это пустое занятие, и этим я все равно ее красоту не удержу, все равно она останется живой, чужой и лучше — и продолжал уже только глядеть. И наглядеться не мог. Это было ненасытно. Тут было столько красоты, что было жаль лишиться даже капли.
Я смотрел на ее лицо из дальнего угла купе, уйдя к титану в конец вагона, из прохода, наперекор взглядам соседей, за столом, прикрываясь иногда даже ладонью и все равно украдкой продолжая смотреть. Это уже нельзя было назвать даже восхищением. Это было что-то иное… Упоение… Что мне было делать с этим — я не знал. Да и что мне было делать, мне, на десять лет ее старшему, живущему вечно на копейки и не имеющего никакой перспективы бродяге, мне, уже женатому — да, именно! Ведь я уже женат!.. — и с растущим где-то там в большей степени без меня моим ребенком, при прекрасном знании себя: что с меня можно взять только две недели любви, а ребенка своего я все равно никогда не брошу… Что я могу взамен дать?.. И единственное, что могло остаться на мою долю — это упиваться, ну и еще воспевать. Это последнее, что всегда остается в подобных случаях. И я упивался. Испытывая нескончаемую муку. Но мука эта была сладостная…
А она тем временем продолжала говорить: