— Никаких баб. Занимаюсь только делом, — говорил парнишка, сосед его по койке, у которого постоянно краснел на морозе нос, и он страшно этого конфузился. — Никаких…
Он улыбался на эти слова, понимая, что это, конечно, не повод, что мальчишка просто спешит, боясь потерпеть неудачу и попасть в неловкое положение, принизить и отказаться вообще от того, через что при любых обстоятельствах нужно пройти. Но он не мог не оцепить самого стремления, его привлекала уже сама решимость.
Он делал зарядку. По утрам, пока все спали, он донимал себя упражнениями, обливаясь в холоде потом, сопя, кряхтя и ползая по полу, чем добивался наконец того, что ребята в постелях начинали бормотать и ворочаться. И несмотря на то, что на стройке он тоже работал добросовестно, а значит, уставал, работал на полной отдаче сил, без остановок, до полной усталости, абсолютно без всякого вызова всем остальным, напротив, даже с виноватой улыбкой на лице, и лишь исключительно в заботе о спокойствии своей совести и гигиене своего тела, заключающейся в парадоксальном, но уже им проверенном положении: чем хуже ему, тем ему же лучше. И несмотря на то, что можно было ограничить физическую нагрузку и одной работой, он заставлял себя заниматься физическими упражнениями и вне ее, с болезненным упорством, подозревая, что постоянное насилие над телом идет на пользу и в конечном счете облегчает ему саму жизнь…
Он опять вспомнил много раз на протяжении жизни возвращающуюся к нему и вновь забываемую, изобретенную им еще в детстве, в трудное для него время продолжительной, затяжной, обрекшей его на годы одиночества болезни, так сказать, игру, состоящую в том, чтобы делать все то, первой мыслью о чем явилось: не делать. Делать наперекор себе, даже если это мелочь, а иногда и именно потому, что мелочь — идти ли закрывать капающую из крана в раковину воду, когда ты уже разделся, погасил свет и улегся в постель, и тут только услышал? — даже если это мелочь и несущественно. Противоречить себе во всем, пользоваться любым поводом, в каждом новом случае, и в чем весь смысл игры, от победы над своей ленью получая какое-то противо… — против себя самого — противосамолюбивое удовлетворение…
Кончились деньги. И тут он решился на крайне важный из всех, какие только совершил, поступок. Он взял в кассе СМУ подъемные. Шаг, которым он расписывался в своей окончательной капитуляции. С подъемными он, по заведенному тут правилу, как порядочный человек, обрекал себя уже на полные два года работы здесь и окончательно закреплял свой отказ от диплома. Как бы там ни было, как бы ни выглядели его действия и поступки, но в глубине души, может быть, и не до конца осознанно, он все-таки таил возможность вернуться, по крайней мере, у него была свобода, он мог и остаться, но это было бы добровольно — теперь свобода исчезала, исчезало все, выбора не было, теперь он был уже о б я з а н.
Он был обязан. И пусть он, несмотря ни на что, все же где-то затаенно ждал, надеялся, что в жизни его произойдет какой-то расцвет, переворот, сказка, чудо, вспышка, то, что смутно грезилось с детства, пусть считал, что работа рабочим это, конечно, не его роль, а лишь крайняя мера — это он сам придумал, — результат отчаяния, что отождествлять его с ней и судить его по ней нельзя — теперь по этой работе его принимали, теперь она становилась его действительностью, его сутью.
И это была такая дикость, одиночество, что он бежал уже от одной мысли и спешил зацепиться за что-нибудь материальное, существенное, укрыться, найти где-нибудь твердую почву.
Ладно, тогда заработаю денег. Много денег. Северные, премиальные, колесные, коэффициент…
Он оправдывал свое здесь пребывание, и воображение уже рисовало ему тысячи, сберкнижки, машину, квартиру, безбедную жизнь.
Но денег не было. Платили здесь пустяки.
Ладно, тогда заработаю на долги…
Но оказалось, что и выплатить долги из его заработков будет нелегко.
Тогда он плюнул на деньги вообще.
Он ходил в тайгу. Была весна. Дороги уже оттаяли, а снег в лесу оседал в сугробах. Дни были солнечные, теплые, на ручейках в болотцах уже появились утки, вот-вот должна была тронуться река. Он уходил далеко от поселка по пустынной и сухой железнодорожной насыпи, сворачивал на первую дорогу в лес, где синел снег и веяло прохладой, и шел по ней. Он изведал приподнятое чувство лесной дороги — а дорога в лесу это всегда нечто магическое: так и тянет вдаль. Не дойти до конца, вернуться — чувство сожаления. Будто вон там-то, еще чуть-чуть, самое интересное. А получается одно и то же. Но, дойдя до конца, до бывшего кордона или заброшенной лесосеки, испытываешь удовлетворение. Уже не надо стремиться дальше; узнал все полностью, и даже рад, что дорога оказалась конечной, можно не шагать уже, не уставать более, можно спокойно вернуться, зная, что на этот раз не оставляешь позади себя не-дойденного, недосмотренного, не оставляешь бесконечности.
У него появилось излюбленное место: избушка обходчика, километрах в десяти от поселка у железнодорожного полотна. В избушке стояла железная печь, хранились кружка, котелок, топор. Он после двухчасовой ходьбы по шпалам добирался до нее, нарубал, лазая по слежалому снегу, в лесу дров, затапливал печку и сидел на пороге избушки в проеме открытой двери, греясь на солнце, глядя в синий лес и слушая, как гудит за спиной в печке пламя.
Он записался в библиотеку и принялся в свободное время читать. Запас книг в библиотеке был небольшой, но кое-что он для себя выбрал. Он затратил три вечера на поиски всего, что в ней есть ценного, с увлечением лазая по полкам, перерыл все подписки журналов и набрал для себя целую стопку книг. Но так как на руки больше трех сразу не давали, он стал брать из стопки по нескольку, запрятав снова остальные среди других в их пыльную малопросматриваемую глубину.
Он прочел Гамсуна, Аксакова. «Письма русского путешественника» Карамзина.
Он теперь приходил с работы, умывался и брался за книгу. И он открыл, что ему не так уж много надо, кровать его и угол стола около нее, его угол, и тишина, чтобы не мешали, а этого нетрудно было добиться, ребята в комнате были мальчишки, одержимые юношеским стремлением к совершенству, и они подражали ему и брали с него пример.
Он познал, что такое покой. Когда после тяжелого рабочего дня возвращаешься в свою комнату и растягиваешься на постели во всю длину. И с какой сладостью ощущаешь расслабленность и отдых в уставших мышцах и натрудившемся теле.
Он познал, что такое тепло. Когда у тебя уже нет ни признания, ни славы, ни карьеры, нет уже никакой перспективы, надежды уже нет. Жены, семьи, привязанности и тех нет, дома нет — ничего нет, ты приходишь в баню, забираешься на верхнюю полку, в жару, и лежишь…
Или горячие щи в столовой после дня на пронизывающем ветру. Или здоровый, мгновенно приходящий после трудового дня сон в нагретой телом постели…
Он узнал, что такое радость утра, когда, встав рано и выйдя из общежития в густой, настоянный на хвое утренний воздух, смотришь на поднимающееся над лесом солнце и говоришь: «Господи, как хорошо! Хорошо-то как! Как хорошо, что я просто живу!..»
Он прочел Пришвина, прочел Фета, он понял для себя, как хорошо, что существуют на свете такие писатели, как Тютчев. Он прочел и его тоже. И именно прочел, не перечитал — то, что было в прошлом, это уже не имело значения, как будто не было вообще — впервые в жизни он стал читать по-настоящему. Не изучать, не составлять мнение о прочитанном, не запасаться темой для разговора, не анализировать, не расширять кругозор… Ведь разве мы читаем? Впервые в жизни он мог спокойно прочесть одно стихотворение или даже одну строчку, и больше не читать. Мог задуматься, ходить по улице, смотреть на лес. Мог вернуться через долгое время и прочесть следующее стихотворение. И опять оставить книгу. Ведь истомиться можно и над одной строчкой. Поэзия создается всегда в покое, и написана она для покоя. И оценить ее можно только тогда, когда покой и тишина.
Он стал сочетать. И когда теперь уходил в лес, брал с собой книгу. Он уходил недалеко от поселка, на просеку, где редко появлялся кто из людей и где по вечерам был виден закат. Он приходил туда после работы и, устроившись на пне или поваленном дереве — а стояла самая чудесная пора в году, когда было уже тепло, но еще не лето, и комары еще не появились, и лишь в вечерней тишине вовсю квакали в низинах и пойменных местах лягушки, — и раскрывал книгу. Он читал, а в это время вдали, в перспективе просеки садилось солнце, полыхал горизонт, и кваканье лягушек нежным шумным концертом заполняло всю глубину леса.
Он стал голодать. Задавшись целью отдать долги, он отнесся к этому с великой и последней страстностью. Того размера заработной платы, которую он получал, было явно недостаточно. А тут еще много денег тратилось на еду. И он решил сэкономить. Подумаешь, поголодать! И он брал в столовой только молочный суп и кашу, старался обходиться как можно чаще без мяса и масла, а в воскресенье, когда у столовой был выходной, перестал есть вообще. Он уходил в этот день в тайгу, и так упоительна в этот день была природа, так хороша она была в этот день, когда только это уже, единственное в мире, что и остается, последнее — одна природа, как восторженно воспринималась она тогда! Он ходил по лесу, млел от восторга, и готов был обнимать и гладить ладонью стволы деревьев. А иногда растягивался на земле, закинув руки за голову, и смотрел, как плывут по небу легкие прозрачные облака.
А те мысли… Все эти мысли… Главное — не позволять себе думать. Вся наша тоска как раз от того, что мы себе позволяем. Чуть задуматься и разрешить — и сразу побежали картины, фантазии, образы, воспоминания. Он ходил по лесу, глубоко вдыхал в себя воздух, и запахи слежалой хвои, деревьев, первых цветов успокаивали и в то же время будили и переворачивали всю его душу…
…Это случилось неожиданно. Кончалась уже весна, появилась зелень на голых ветвях берез, шумно пели на ветках в лесу птицы, и близилось начало лета, тихое ласковое время, когда все из общежития будут ходить по насыпи железной дороги — любимое, потому что сухо и ветер отгоняет комаров, место прогулок — парочками… И как-то в тайге, намереваясь скипятить себе воду, он разжег костер. Первый свой костер в этом году: наломал дров, приготовил растопку. И на него пахнуло дымом, тем забытым запахом дыма… И вслед за ним нахлынули воспоминания о юности, о первых выездах на охоту, о друзьях, о разговорах с ними, о первых трофеях, о том, что было когда-то, совсем давно, о самой юности, и он обрадовался тому, что почувствовал прежние грусть и томление, которые были до Натали и которые он долгое время связывал с нею. Такое долгое время. И вот пришло то милое беспредметное томление, которое было тогда и которое всегда выражается ожиданием и одной строчкой: