«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Все в облике одном предчувствую Тебя…»
И в счастливом озарении он вдруг понял, поймал себя на том, что ведь это он опять ждет. Что он опять готов. А это значило: от любви к Натали он все же освободился. Натали он забыл. Он свободен! Господи! Как радостно стало. Он — свободен!
«Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо.
И молча жду, тоскуя и любя».
Это было открытие, перелом, после чего уже все пошло проще. Открытие настолько огромное, что, вероятно, даже самое главное в его жизни последних лет. Он ходил по лесу и упивался своими мыслями и этим своим состоянием. И пусть эта тоска — опять тоска по женщине, а значит, опять по тому суетному, на что нас толкает жизнь, но она опять была, а это значило, он снова стал полноценным здоровым человеком. Ведь это уже дело его выбора, как ею распорядиться, этой тоской, а можно ведь ее и не ориентировать на женщину, на любовь — но главное то, что он опять ощутил себя живым.
Ведь живешь только тогда, когда томишься. Когда тебе что-то не дано, когда грусть, неудовлетворенность, стремление, порыв. Только тогда воспринимаешь мир восторженно и остро, в красках, только тогда он пронизывает тебя насквозь, только тогда пишешь стихи, живешь ярко, завидно, о чем потом вспоминаешь все остальные отпущенные тебе дни. Тоска по жизни — это уже и есть сама жизнь. А обладание жизнью, обладание любовью, желанным есть медленное ее угасание. Удовлетворенность — враг и разрушитель всего…
Он ходил по лесу, и каждая капля росы и ветка пихты приводила его в умиление. Он заслушивался лесным шумом, суетой и пением птиц и простаивал долгое время на полянах, подставив лицо теплым лучам солнца.
А что касается женщин… Ведь как все получается: вот откроешь окно и, перегнувшись через подоконник, выглянешь на улицу… Хорошо! Небо, закат, вдохнешь полной грудью запахи лета, запахи трав, и томительное, высокое чувство охватит тебя, непостижимое и сладостное, и так потянет куда-то, так все захочется чего-то непонятного, таинственного, устремится душа к какой-то смутной неизвестной цели, рождая желание слиться с ней, остаться там совсем, утонуть в этой вечной мучительно сладостной неудовлетворенности. И ты говоришь: «Хорошо как!» — и поворачиваешь к ней — конечно же, к ней, — ведь она здесь, и ищешь, не она ли удовлетворит это твое томительное чувство, эту жажду неизвестного. И обращаешь всю нежность и душу на нее. И даже пусть, как это он хорошо понимает, любовь и природа. Природа и любовь. Пусть взаимопонимание, восторг, обладание, сладость слияния. Но ловишь себя потом на мысли, что томление твое этим не удовлетворилось, чуть притупилось, чуть оглушило, но закат все равно остался, и душу тянет все равно туда, а значит, не то, не это… А что?..
Или вот на природе, в лесу, так хорошо, что хочется, чтобы было еще лучше, и думается, чего же недостает? Да, конечно, любимой! И кажется, будь она рядом, и была бы полная гармония. Лес и любимая, любимая на фоне леса, любимая и природа, женщина и природа: «Ты помнишь нашу первую весну, наш первый вечер и обрыв реки…» — женщина и всегда природа. Так всегда было. И так будет… Но ведь это неосуществимо. Это самообольщение, совместить эти вещи нельзя. Невозможно. Чем-то из двух надо пожертвовать, что-то надо выбрать одно… Выбрать покой и тоску…
Он ходил по лесу и пестовал в себе эту открытую им муку. И вся жизнь его здесь сейчас казалась ему такой красивой, желанной. Он никогда не предполагал, что сама тоска может быть целью и что она может занимать такое большое место в жизни. Что можно приучать себя к тоске, не избавляться, не бежать, а, напротив, идти к ней, радоваться ей, приветствовать ее. Тоска — это целый мир, это тоже принцип жизни, новый, неизведанный, но от этого не менее увлекательный и чарующий, мир, в котором он еще никогда не бывал…
И в который стоит сделать только шаг, позволить себе не пугаться, и тебе откроются дали… И ты познаешь смысл бытия, узнаешь цену отречению и покою, цену всему этому множеству привязывающих нас к мелочной суете пут, откроешь, как научиться жить настоящим. И удивительно, все станет так полно, насыщенно, хорошо. И каждый день такой длинный, радостный, и так событий в нем много, и время идет медленно, многозначительно, и так интересен и разнообразен окружающий мир. Оказывается, просто воображение захватывает, сколь бесконечно заполнен он ждущими только пристального внимания и открытий тайнами.
Он начал получать удовлетворение от работы. От сознания, что ты честно заработал свой хлеб и досуг. Ему стало интересно работать, интересно таскать носилками бетон, интересно забивать гвозди, копать. Стало приятно подыматься вместе с солнцем, предвкушая новый день, радость утра, каждодневные заботы, дела. Он выписал из города некоторые книги по специальности, к нему снова вернулось желание их читать и думать. Появилось душевное равновесие, здоровый настрой.
Вечером, когда он после работы возвращался к ребятам в общежитие, ужинал в столовой, мылся, переодевался из спецовки в чистую одежду, ему было хорошо. Когда выходил на улицу в теплый летний вечер, ему было хорошо тоже. А когда он перед тем, как начать спускаться за горизонт солнцу, уходил в лес, забирался на увал, с которого была видна даль, и смотрел с него вокруг, его всего охватывало, наполняло какое-то предвосхищение истины. Когда все не решенные прежде задачи оказывались легкими и им находился простой и всегда убедительный ответ, и даже если не находился, если даже не постигалась истина в этот момент, все равно оставалась уверенность, что она будет постигнута, в дальнейшем, в скором времени, любая истина, обязательно, непременно, и приходило радостное ощущение, что в нем много и много сил…
РЕВНОСТЬ
Сначала это проскакивало где-то в дальних уголках сознания. Какая-нибудь мелочь, просто сцена, «и она с ним», чушь какая-то… Подозрительность ее поведения… Но он не давал этому хода. Если дела шли неплохо, в гостиницу он устраивался сразу, материал в архиве был классифицирован, каталог существовал, и работалось хорошо, ему было довольно легко ото всего этого отмахнуться.
Но на четвертый-пятый день это начинало появляться чаще, какой-то частью сознания он отмечал уже назойливость таких «мелочей». Но продолжал работать, снимал копии, перелистывал страницу за страницей, выстраивал подходящую систему и начинал уже переносить написанное на машинку, уже зная, что вот «оно» присутствует за порогом и ждет только, чтобы на него обратили внимание. Он пытался отогнать, отделаться от этой помехи и даже наконец говорил себе:
— Ну и пусть, п у с т ь, ПУСТЬ она там! Ну, подумаешь? Ну и что, ну и что?!
И странно, такой поворот мыслей действовал. Он на некоторое время успокаивался. Пустяковость, несущественность всего этого — а это только так и должно восприниматься умом и всеми: глупость, ломаного гроша не стоит, суета, извечная история, старо как мир — при сладкой уверенности в себе, в ценности своей работы, своих способностей, большей ценности, чем подобная дребедень — приносила облегчение.
Но ненадолго. Облегчение иссякало, и вскоре все начиналось сызнова.
И все же, как бы там ни было, все эти беспокойные мысли продолжали стоять еще на пороге сознания, еще не прорывались в него, и он боролся с ними. И когда они все-таки охватывали его полностью, проникали в его действительность и явь, в его деятельную сознательную жизнь, он каждый раз — столько раз, сколько уезжал в командировку — каждый раз помнил, что это он сам себе позволил, сам дал добро этому случиться.
— Ладно, чуть-чуть подумаю, — разрешал он себе. И уже знал, что это конец, капитуляция; знал: стоит лишь разрешить себе об этом думать, и обратной дороги уже нет! И зная, не удваивал, как бы следовало в такой ситуации, сил, а, прикидывался, будто не понимает, что к чему, будто не знает, куда такое позволение ведет, будто запамятовал, обманывал себя, врал себе — настолько сильно ему все-таки хотелось почувствовать себя несчастным. Ведь горемыкой, как известно, является не тот, кто на самом деле горемыка, а тот, кто считает себя таковым…