— Да, да! Томик стихов не больше! — опять вошла в роль профессорши Алина. — А нынешняя молодежь принимает в подарок платье стоимостью в «Жигули». Вопрос только в том, как за него рассчитываться или чем! — почти взвизгнула Семенова-Алина.
— А вот это уже оскорбление моего человеческого достоинства! — Алина моментально преобразилась из сварливой профессорши в серьезную молодую девушку. — Вы не только плохой специалист, раз не отличаете строчку знаменитого французского модельера от строчки русского мастера, но вы еще и плохой педагог, коль видите в нас, ваших студентках, только «падших ангелов».
— И ты все это ей прямо в глаза сказала? При всех? — у Вадика захватило дух от изумления.
— Представь себе. Фактически я сорвала экзамен. Семенова пулей вылетела в деканат, а через пять минут наша иезуитка-секретарша Люся со злорадной улыбкой пригласила меня в кабинет к «самому» — она подчеркнула это слово, громко повторив на всю аудиторию: «Светлова, тебя вызывают к самому Павлу Федоровичу на беседу». И, вильнув хвостом, это чучело удалилось, громко стуча подкованными металлом каблуками.
— А что декан? — поинтересовался Ефремов.
— Ничего. Он внимательно посмотрел на меня, потом повернулся к заплаканной язве, что, сморкаясь в платок, сидела на диване, и спокойно сказал:
— Дорожайшая Валентина Сергеевна! Безусловно, такой покрой, качество строчки, решение силуэта и, конечно же, отличное знание модели, на которую шился этот прелестный костюм, может многих специалистов старой школы повести по ложному пути.
Дорофеев откашлялся и вновь заговорил, стараясь поймать затравленный и зареванный взгляд старческих глаз Семеновой:
— Это платье похоже на работы дома Диора, но оно изготовлено у нас молодым, подающим большие надежды модельером Ефремовым.
Брови Вадика поползли вверх.
— Вот так я и стояла перед деканом с открытым ртом, а Валентина даже перестала, по-моему, дышать в это мгновение. Дорофеев же опять подошел ко мне и, повернув шариковую ручку острием к себе, начал ею, как указкой, водить по швам моего платья, правда, при этом он ни разу не коснулся ткани, и стал подробнейшим образом объяснять профессорше, да и мне заодно, в чем сходство и в чем различие платья от Диора и платья от Ефремова.
— Ты же знаешь, что мой салон носит название «Вади», — не удержался Вадик.
— Да, конечно, мне еще не хватало там, в деканате, поправить декана и сказать: стыдно, мол, не знать, что великого русского кутюрье величают не по фамилии, что у него есть звучный псевдоним, который уже известен миру, — съязвила Алина, сердито глянув на Ефремова.
— Так что ты получила? — миролюбиво спросил он.
— Извинилась перед всем курсом при Семеновой и Павле Федоровиче за свое хамское поведение. Но экзамен она у меня все же принимать отказалась. Сдавать пришлось «самому» Дорофееву, — как-то скороговоркой закончила Алина.
— Ну и как? Сдала? — подал голос Вадик.
— Конечно, сдала. На отлично. А вот настроение мое портится всякий раз, как увижу Семенову. Она на мое «здравствуйте» в лучшем случае кивнет, — Алина замолчала, нервно постукивая ладонью по столу.
— Ну и пусть кивает. Она свое откивала! Ни черта не знает, а профессор! — рассердился Ефремов. — Вот из-за таких ученых мы и тянемся в хвосте у Европы: ведь там за все нужно платить — за знания, за умение эти знания донести до студента, за постоянное добывание знаний. А у нас? Протекционизм, партийность, и твоя карьера обеспечена пожизненно: хоть в Политехническом, хоть в Химическом, хоть в Технологическом. Каждый день — одно и то же. Даже конспекты лекций для студентов ими написаны раз на десять лет. А то, что мир вокруг меняется денно и нощно, то это, как ты любишь говорить — «чужое нас не касается!» — Вадик сердито задышал. Лицо его стало багровым, глаза налились. — А нас все должно касаться, потому что мы живем на одной планете, под одним небом и дышим одним воздухом!
— Ну, ты даешь! Я и не знала, что у тебя так здорово подвешен язык — ну прямо депутат Верховного Совета. Молодец! Выставляй свою кандидатуру — и сама пойду, и весь курс уговорю: «Голосуйте за Вади!» — Алина весело расхохоталась.
Ее настроение передалось Ефремову. Он стал бегать вокруг портняжного стола и приговаривать:
— «Голосуйте за Вади, и исчезнут заводи!»
— Нет, не так! — Алина стала выбивать по столешнице кулаками какой-то ритм. Пританцовывая, она запела: «Голосуйте за Вади! С ним появятся боди, а у наших у девчат щеки маками горят. Потому, как ни крути, к лицу им платья от Вади, так красивы спереди, а еще краше и сзади…»
— Да уж, действительно, «наши краше и сзади», — повторил задумчиво Вадик. — А ведь моя мечта — делать такую одежду, в которой бы каждая женщина чувствовала себя королевой. — Он вздохнул, и вздох этот выражал отчаяние. — И хочу, чтобы цены на мои костюмы были доступны не только королевам, хотя я бы и их одевать не отказался…
— Опустись на грешную землю. У тебя на кухне давно выкипел чайник, — напомнила ему Алина и уткнулась в какой-то журнал мод…
Рита Зуева время от времени знакомила Алину со своими новыми друзьями. Среди них стало много телевизионщиков — операторов, режиссеров, редакторов. Они любили шумной компанией заваливать к Зуевым и после обильного ужина, всегда прекрасно приготовленного и сервированного няней Манефой, разбредались по большой квартире, отыскивая укромные уголки для душевных бесед.
Алина быстро уставала от этого калейдоскопа лиц и не особенно старалась запомнить, кто из режиссеров сидел сегодня за столом у нее по левую руку, а кто из операторов вчера по правую.
Рита Зуева особенно сошлась с последнее время со своей сокурсницей Таней Орловой. Самым смешным в этой дружбе было то, что, во-первых, когда-то еще на первом курсе Таня, яркая рыжеволосая секс-бомба, отбила у Риты ее поклонника, блестящего молодого офицера Дениса Сурина. Рита очень тяжело переживала и уход Дениса, и предательство подруги.
Но роман Тани и Дениса длился только до конца ее зимних каникул. Потом Орлова сразу забыла о нем, уехав к внезапно заболевшей матери в Орел. Там, в больнице, Таня встретилась с Алиной, которая навещала своего отца, периодически попадавшего в ту же больницу с сахарным диабетом.
Собственно, родители и познакомили дочерей. Общая болезнь и еще сохранившаяся привлекательность Лидии Петровны Орловой позволила Павлу Ивановичу Светлову сначала завести с ней разговор о новом японском препарате, якобы снижающем сахар в крови, в затем ежедневно сопровождать эту миловидную женщину в прогулках по заснеженным дорожкам больничного сада.
Там и встретили их Алина и Таня, когда по наущению вездесущих соседей по палатам разыскивали своих пропавших «стариков».
Девушки сразу не понравились друг другу, интуитивно чувствуя, что эти прогулки до добра их родителей не доведут. Среди зимы над мирными очагами Светловых и Орловых могла разразиться такая гроза, что после ее окончания от семейного счастья обоих домов остались бы лишь горестные воспоминания.
Уже после выхода из больницы Павел Иванович неоднократно делал попытку встретиться с Лидией Петровной и открыть ей свое изболевшееся сердце.
В свои пятьдесят он полюбил, полюбил впервые, глубоко и навеки.
Лидия Петровна тоже всей душой потянулась к этому внешне суровому, но такому доброму и умному седовласому человеку.
Однако семьи встали горой на пути их счастья.
Кроме десятиклассницы Алины, у Павла Ивановича рос сын, 14-летний Алешка. Узнав от матери о том, что у отца появилась «краля-разлучница», мальчик очень сильно к нему привязанный, сначала перестал ходить в школу, а потом и вовсе сбежал из дому.
Нашли Алешку через двое суток во Мценске, у их дальнего родственника, старого учителя Сергея Сергеевича Долинина. Он жил одиноко, среди книг, в маленьком деревянном доме, почти скрытом ветвями столетнего клена.