Судно время от времени приставало к берегу, в том числе и в городке Коппе, основанном в средние века, где во дворце, как объяснил голос из репродуктора, в 1805 году жила мадам де Сталь. Теперь там находился музей швейцарцев, которые несли воинскую службу за рубежом.
Только теперь Клод заговорила. Они долго просидели рядом, не произнося ни слова, хотя он часто посматривал на нее. «От одних ее глаз, — подумал он, — даже если в ней, кроме этих глаз, ничего особенного не было бы, я бы мог свихнуться. Да, она права, сегодня для нас обоих последний мирный день. Завтра она летит в Конго, а я в Германию; в Браззавиле гибнут люди и в Берлине тоже. Кто знает, когда мы увидимся, кто знает, увидимся ли мы вообще».
Над судном с криком пролетели чайки, и Клод сказала:
— Вы помогаете убивать людей, а я убитых фотографирую, вы получаете ваши деньги таким способом, а я другим. Не обижайтесь! Ведь я права, согласитесь, положа руку на сердце! У большинства людей сердце разбито, и у нас троих тоже, у Сержа, у вас и у меня. У Сержа погибла вся семья и его лучший друг, он больше не может быть с женщиной. Вы предали вашу совесть — дайте мне высказаться, я ведь это из лучших чувств говорю, и вообще — может, это последняя для нас с вами возможность поговорить обо всем начистоту. А я потеряла свою веру.
— Веру?
— Да, Филипп. Когда они послали меня на мою первую войну, я твердо верила в то, что с помощью моих снимков я чего-то добьюсь, смогу бороться с теми, кто затевает войны. Я много лет в это верила…
Подошла девушка в белом форменном костюме, спросила, не желают ли они чего-нибудь выпить или закусить.
— Хотите? — спросила Клод. Он покачал головой. — Я тоже не хочу. Благодарим, мадемуазель.
— Вы много лет верили, что…
— Я в это верила всей душой. А потом убедилась, что я ошибалась. Знаете, Филипп, сколько войн сейчас ведется? Вот в эти самые дни? Сто восемьдесят две! Каких только войн не было с 1945 года. Так называемые «малые» — в Корее, во Вьетнаме, в Афганистане… И каждый раз появлялись снимки об ужасах войны. И что — зверства прекратились? Наоборот, все становилось хуже и хуже, и фотографиям нашим грош цена. И мне известно, почему это так…
— Почему, Клод?
— Потому что таких снимков сотни тысяч. Каждый вечер на экранах телевизоров мелькают страшные кадры. Сколько снято хроникальных и документальных фильмов — не счесть! Все дело в количестве, Филипп, в количестве. Совокупная масса злодеяний оглушает самого благожелательного наблюдателя. Ежедневно и ежечасно нам показывают эти страшные кадры… «Да, да, это ужасно… — говорят люди. — Опять эта война проклятая… Но мы в этом не виноваты и ничего с этим поделать не можем…» — Сейчас глаза ее загорелись. — Разумеется, в больших и богатых журналах такие снимки появляются постоянно, редакции требуют, чтобы им подавали все больше страшных и ужасных подробностей — чем таких деталей больше, тем легче материал продавать. Но эти снимки не отягощают больше человеческую совесть.
— «Не отягощают человеческую совесть», — повторил он за ней. Снова появились крикливые чайки и полетели прочь, в сторону дальнего берега.
— Да, Филипп, постижение истины очень утомляет, это я по себе знаю.
«В маленьком шале справа, — проговорил голос из динамика, — жил Ленин, уважаемые дамы и господа. Здесь он в 1914 году занимался подготовкой русской революции», — и потом диктор повторил это же на трех других языках.
— А ваша выставка! — сказал он. — Сколько было посетителей! Они были потрясены, как и я, я видел это собственными глазами, Клод!
— Мы с Сержем тоже видели это. Мы это наблюдали часто. А когда зрители покидают галерею, они говорят: «Куда пойдем поужинать?» — с горечью проговорила она. — Но даже если я имею тысячи случаев убедиться в том, как мало от нас зависит, я опять и опять полечу туда, где воюют и страдают, и буду фотографировать, буду продолжать свое дело и не брошу его, даже потеряв всякую надежду!.. — Она смущенно взглянула на него. — Невыносимая патетика, правда?
— Нет, нет. Я вас понимаю. Я восхищаюсь вами. Я…