— Распишись в протоколе…
Я беру её в руку и тупо гляжу в бумагу:
— Что писать?
Сергеев пару секунд смотрит на меня. Потом поворачивается к Николаю Степанычу:
— Действительно, раз он не помнит своего имени… Как вы его называете? Надо бы чего то придумать… Как там в детдомах: Найденов, Кукушкин?
— Его тут называют Дровосек, — заведующий хмыкает. — Васильев придумал…
— Почему Дровосек? — у Сергеева недоумевающее выражение лица.
— Ну сказка… Элли, Страшила, Железный Дровосек… Помните? Желтая дорога, Изумрудный Город.
— А-а-а… — протянул Сергеев с тем же выражением на лице. — Понятно… Но фамилию какую-нибудь надо придумать…
— Об этом не нам беспокоиться… Здесь он «пациент из палаты № 417, тот, который ни хрена не помнит и лежит у окна, как заходишь, слева». Так его обозначают медсестры. Вылечим — дальше не наша забота.
Я слушал, о чем говорят врач и милиционер, а сам внимательно смотрел на свою руку — она знала, как держать самопишущее перо.
После того как Сергеев ушел, я стащил у дежурной медсестры карандаш, заперся в туалете, взяв стопку каких-то старых бланков. Я нашел незаполненную страницу, занес карандаш над ней. Прошла минута. Я знал, что моя рука напишет мне что-то — букву, слово, имя — хоть что-нибудь. Я ждал, что рука нацарапает мне письмо из прошлого, где я прочту себя. Я даже приложил грифель к бумаге — ………………………
Унитаз холодит задницу. Ноги затекли. За дверью кабинки татарин Шамиль рассказывает о том, как он отымеет медсестру Свету. Ничего… Пусто. Лист бумаги остается чистым. Рука, знающая, как держать карандаш, ничего сообщать не хочет. Я комкаю бланк, выкидываю его в урну и, дернув за веревку сливного бачка, покидаю туалет.
По ночам, когда все засыпают, даже дежурные медсестры на этажах, я выхожу в холл, включаю телевизор и, убрав звук, смотрю в экран. Там беззвучно шевелят губами ведущие полуночных программ, бесшумно взрываются заминированные автомобили. Я смотрю, как без единого звука самолеты врезаются в огромные небоскребы, как бородатые мужчины в чалмах деловито стреляют из бесшумных гранатометов в других мужчин. Я вижу музыкантов, исполняющих таинственную симфонию тишины, и дирижер, производящий руками загадочные пассы, — похож на африканского колдуна, который думает, что, размахивая руками, сможет вызвать дождь… В абсолютной тишине известные комики произносят неслышимые шутки, а зрители в зале так же неслышно смеются. Раскрасневшиеся, хватающие разинутыми ртами воздух, они похожи на бьющихся в агонии клиентов газовой камеры… Я нажимаю кнопки на пульте дистанционного управления, переключая каналы до тех пор, пока не наступает тот отрезок времени, когда три часа ночи незаметно превращаются в четыре часа утра. Зевая, я выключаю телевизор и иду спать. Пусто. Холодно. Темно.
Лифты в больнице светлые и просторные. Они снуют вверх-вниз целый день: спешат молоденькие медсестры, прижимая папки с историями болезней к груди, пациенты направляются на разнообразные процедуры… Суета. В кабинки набиваются по десять и больше человек. Кто-то болтает, кто-то молчит. Я еду в флюорографию: прошли очередные четыре недели, надо снова просвечивать мою голову…
Когда думаешь о чем-нибудь, мышцы глаз расслабляются: зрение полностью расфокусировано. Словно смотришь в окуляр бинокля, а резкость не настраиваешь. Вот так вот я размыто видел перед собой белый халат, думая о чем-то своем, когда сквозь смех и бормотание пассажиров лифта услышал:
— Хочешь меня трахнуть?
Расфокусированный бинокль исчез. Я поднял взгляд и наткнулся на черные колючки: глаза. Та самая медсестра. Слишком темные волосы… Слишком темная помада… Смотрит прямо в меня. Я отвожу глаза — все в лифте продолжают заниматься своими делами: говорят, смеются. Никто не услышал этой фразы.
— Так хочешь меня поиметь?
Лифт тормозит — 1—й этаж, все выходят. Она смотрит на целую секунду дольше, чем нужно, и покидает лифт вместе со всеми. Усаживаясь в кресло в рентгенкабинете, слышу голос Юры:
— Это ещё что?
Я переспрашиваю:
— Что именно?
Юра некоторое время молчит. Потом произносит: