Вот запись сделана «химическим» карандашом. Я однажды в детстве видела, как бабушка писала им. Она облизывала грифель, после чего он на бумаге оставлял чернильный след. Мне полизать не дали, огрызок карандаша убрали в шкаф.
Вот листы, исписанные ручкой с пером. Сейчас о таких, наверное, и не слышали. Я же вспоминаю чернильницу «непроливайку», острое перо, насаженное в специальную щель в металлическом наконечнике деревянной ручки. Помню руку бабушки, когда она держала такое перо. Тонкие пальцы изящно обхватывают деревянную часть, а указательный, расположенный над самим пером, испачкан каплей чернил синего цвета. Рука опускает перо в чернильницу, обязательно после этого проводя острым сдвоенным кончиком по краю непроливайки, чтобы снять лишнюю каплю, которая грозится растечься кляксой, а потом пишут на разлинованном листе тетрадки, делая «правильный» нажим в выводимых буквах. Ручка возвращается за новой порцией чернил через слово-два, поэтому начало длинного слова темное, а последние буквы едва различимы. Тут же заложена «промокашка», на которой частые следы зеркально отображенных слов.
На некоторых бумагах использовано уже другое перо. У него круглый кончик. Вспоминаю поршневую ручку, которая окунаясь в пузырек, засасывала в свое чрево приличную порцию чернил. Такого количество хватало на страницу текста, а то и больше.
Уже могу различить, что написано. Это стихи. На полях небольшие зарисовки. Цветок, фигурка девушки в платье, воздушный шарик. Видно, что эти несложные рисунки сделаны во время обдумывания очередной строфы, которая зачеркнута и написана снова и снова.
Я счастлива, весна пришла внезапно!
Еще вчера в саду был виден серый снег,
Сегодня же тюльпан проклюнулся там красный,
И радостен сей кумачовый цвет.
Я откладываю страницы со стихами, почитаю позже, покажу маме.
Вот несколько листов с одинаковым типографским текстом. Слова переворачивают душу: «Внимание, пропал человек! 2 апреля 1963 года из дома ушел и не вернулся Петр Васильевич Горбатовский. На вид 60 лет, рост высокий, худощавого телосложения. Особые приметы – немой, на пальцах рук отсутствуют ногтевые фаланги. Был одет…»
Я вспомнила, что видела дядю Петю, как его называла мама. Он сидел у окна, выходящего в сад, отрывал кусочки от горбушки хлеба, засовывал их по одному в рот. Когда я подошла к старику, он протянул маленький кусочек, и я обратила внимание на его пальцы. Мне было около четырех, но они поразили детское воображение. Вместо привычного ногтя там была продольная черная пластина, шириной не больше двух миллиметров. Бабушка не разрешила взять хлеб, и Петр покорно убрал руку. Позже я узнала, что ногти деформировались из-за обморожения, полученного шестнадцатилетним Петром в северном Казахстане.
Дядю Петю так и не нашли.
Вот треугольники бумаги, я сразу узнала письма с фронта. Их всего четыре. Бумага почти коричневого цвета, но короткие послания написаны чернилами, почерк четкий, видно было, что человек пишет много.
Это письма от бабушкиного брата Павла. В них тревога за Дусю и маленькую Александру. Внизу обязательная приписка передать привет Петру. О себе всего пара слов: «жив, здоров». Вспоминаю дядю Павла. Нечастый гость в доме бабушки: он был чиновником и, как я теперь понимаю, занимал высокую ступень в партийной иерархии. Его привозил черный автомобиль с блестящими хромированными деталями, на ногах были такие же черные, начищенные ваксой, туфли, а в руках раздутый кожаный портфель. Он, как и Петр, был высок, худощав, но с вечно усталыми глазами. Трепал меня по кудрявой голове и проходил дальше. Эти письма тоже откладываю.
В кипе бумаг нахожу необычную. Не могу описать ее отличие от остальных, оно едва уловимо. Но бумага лучше по качеству, светлее. Очевидна ее инакость, иноземность. Разворачивая листок, понимаю, что это письмо, но на английском языке. Выхватываю первые слова и не могу читать дальше, от волнения руки потряхивает, текст расползается. Бросаю все: кипы не разобранных бумаг, тлеющие обрезки в ведре и иду в дом. На столе разглаживаю листок, включаю настольную лампу, протираю тыльной стороной руки глаза и замираю.
Это письмо от Алекса! Того самого американца, который был выслан из страны на следующий день после свадьбы! Это я поняла, прочитав первое обращение «Дорогая моя Дока» и последние слова «Твой Алекс». Только он называл бабушку Докой, видимо имя Евдокия ему было произнести трудно. Об этом Алексе как-то упоминалось в разговоре Павла с бабушкой. Порывшись в шкафу, нашла словарь и начала переводить. К концу письма я безудержно рыдала.
«Дорогая моя Дока! Как ты? Все ли у тебя в порядке? Это девятое письмо к тебе, но я не получил ни одного ответа, поэтому сильно переживаю, дошли ли мои весточки до тебя? Я отправлял их через наше посольство, но Советский Союз – закрытая страна, и мне не смогли ответить, получила ли их ты.
На всякий случай напишу еще раз о себе. Я не забыл тебя и по-прежнему считаю женой, хотя мы провели в этом статусе всего один день и одну ночь. Когда я уходил тем утром, думал, что это ненадолго, срочная командировка закончится, и мы опять будем вместе. Я даже злился, что ты плачешь, как будто мы расстаемся навсегда. Прости меня за это.
Мне не дали собрать вещи, сразу привезли на аэродром, и через пять часов я был уже в Лондоне. На все вопросы были уклончивые ответы, знаю лишь одно – мне отказано в посещении СССР. Не понимаю, что могло произойти? Но буду добиваться нашей встречи, не оставляю надежды увидеть тебя вновь и осуществить наши планы по переезду в Вашингтон. Пока обустраиваю дом, мне помогает Сара, она сшила чудесное одеяло для тебя. Ты помнишь, что Сара – моя младшая сестра?
Недавно мы ездили с ней в Нью-Йорк на бродвейский мюзикл «На цыпочках». Саре понравилось, но я не оценил музыку Ричарда Роджерса. Не мое это. Больше люблю слушать блюз. Ты же слышала джазовые композиции Бесси Смит, ее превосходный голос? Осенью прошлого года я был на ее шоу «Звёзды над Бродвеем» в нью-йоркском театре Аполлон. Так жалел, что тебя не было рядом! Мы обязательно сходим на ее концерт!
Да, Сара передала тебе небольшой подарок, она говорит, что тебе непременно понравится. Эта книга, написанная домохозяйкой, называется «Унесенные ветром». Все женщины вокруг сошли с ума от романа Митчелл. Сестра прожужжала уши про некого Рэта Баттлера. Книгу с этим письмом передам коллеге, он сейчас вместе со мной в Лондоне на конференции, и отсюда едет в Москву. У него есть адрес твоего брата Павла. Ты можешь через Олби передать мне ответ. Я очень жду! Так будет надежнее, чем через посольство.
Пиши обо всем! Как ты прожила эти восемь месяцев? Как твое здоровье? На свадьбе ты была бледна, но я списал это на волнение. Знаю, твои братья поддерживают тебя и не дадут в обиду.
У меня все хорошо, работы много, наше конструкторское бюро завалено заказами. О, ты слышала, что в начале марта совершил свой первый полет дирижабль «Гинденбург»! Это потрясающее событие, но я уверен будущее за самолетами, а не за этими медлительными и опасными монстрами.
Пора прощаться, заканчивается ланч и все делегаты опять собираются в зале. Это последнее заседание, вечером уже вылетаю назад, в Штаты.
П.С. Я люблю тебя. Вспоминаю твои губы. Я обожал их целовать. Надеюсь, скоро увидимся, и я опять почувствую их вкус. Я не сдамся.
Твой Алекс. 20 ноября 1936 года»