Мои арабские ночи
В 1956 году моя семья переехала в Ливан, следуя по стопам отчима-дипломата, а я вернулась в английскую школу для девочек, где секс просто-напросто не существовал — он был исключён откуда только можно моими учительницами, обладавшими британской кротостью и являвшимися ревностными христианками.
Бейрут считался жемчужиной Ближнего Востока; там арабские шейхи хранили свои капиталы в филиалах самых главных банков мира. У великих кутюрье и ювелиров Европы были свои магазины в этом городе контрастов, где на улицах можно было увидеть окантованный золотом кадиллак рядом с верблюдами и мулами. Многие женщины уже не носили вуаль, а некоторые студентки Американского университета ходили в брюках, но до сих пор существовала жёсткая граница, та, что тысячелетиями разделяла мужской и женский пол. Чувственность пропитывала воздух не меньше, чем запах бараньего жира, она была ощутимой, словно полуденная жара, и стойкой, точно пение муэдзина, призывающего на молитву с минарета. Желание, похоть, запретное... Мы, девочки, никуда не выходили в одиночку, да и мальчики должны были себя беречь. Мой отчим вручил братьям длинные булавки для шляп, чтобы защитить от щипков гуляющих на пляже, а порой и на улице.
На переменах в нашей целомудренной школе ходило по рукам откровенное чтиво, изданное в Индии с переводом на французский язык, очень затасканный вариант «Любовника леди Чаттерлей», и книжки карманного размера, описывающие крайности Калигулы. Единственное запомнившееся мне об оргиях — как посетители вытирают жирные пальцы о волосы африканских рабов и раздражают горло гусиными перьями вплоть до рвотного эффекта, чтобы впоследствии продолжить есть наподобие изображаемого в фильмах Феллини.
Мой отчим держал в запертом на ключ шкафу книгу «Тысяча и одна ночь», потому что подобная литература не подходила для маленьких членов семьи. Я же догадалась, как его открывать и тайком читала разрозненные куски этих волшебных историй издания в красной коже и с украшенными золотом краями — в них я спешно искала и эротические сцены. Я безвозвратно погружалась в мир фантазий и чувственности, ведомая всё дальше красавицами с кожей цвета молока, джиннами в бутылках и озорными ворами, наделёнными неистощимым энтузиазмом в вопросах плотской любви. Думаю, что эти тайные чтения я запомню навсегда, а их влияние в моих книгах, особенно в любовных сценах, донельзя прозрачно. Гормоны во мне взрывались, точно гранаты, и окружение лишь подпитывало чувственное удовольствие. Но поскольку я жила взаперти, то иных способов осуществить желание, помимо запрещённых книжек, у меня не было. Я мечтала о любви, и один поклонник у меня всё же был — сын торговца коврами. Он приходил ко мне, мы пили чай с различными угощениями на террасе. Молодой человек был настолько богат, что располагал скутером с личным водителем. У мамы тоже был водитель, и из-за их бдительности мы никогда не оставались наедине.
В то время я была плоской, как доска. В эпоху существования силикона это не столь важно, тогда же, напротив, подобное считалось большим несчастьем. Грудь рассматривалась как главная черта женственности, у меня же она практически отсутствовала. Тогдашняя мода чем только их не подчёркивала: и приталенным свитером, и широким эластичным поясом, и даже пышной юбкой с несколькими накрахмаленными нижними юбками. За будущее женщин с красивой грудью не стоило и переживать — тому пример Джейн Мэнсфилд, Джина Лоллобриджида и Софи Лорен. В каких-то фильмах грудь показывают в виде заострённых конусов, в других она напоминает спелые дыни — в зависимости от бюстгальтера, который носит актриса, однако она всегда огромных размеров.
Чем могла заняться девушка, обладавшая грудью в форме сливы? Сделать вкладку: две резиновые полусферы, сдувавшиеся при малейшем давлении, порою они внезапно гнулись внутрь, пока совершенно неожиданно не раздавался ужасный хлопок, отчего резина принимала первоначальную форму, крайне удивив находившегося рядом поклонника и жестоко унизив их обладательницу. Временами вкладки съезжали со своего места так, что одна легко могла оставаться под грудью, а другая оказывалась где-то сбоку либо обе сползали значительно ниже и плавали, точно брошенные утята.
В 1958 году Ливану угрожало насилие, чуть позже перешедшее в затяжную гражданскую войну. После Суэцкого кризиса обострилось соперничество между правительством и людьми, воодушевляемыми пан-арабистской политикой Гамаля Абделя Насера. Президент Камиль Шамун, христианин-маронит, обратился за помощью к Эйзенхауэру, и в июле образовался американский VI флот. Из авианосцев высадились многочисленные группы морской пехоты — упитанные и жадные до секса молодые ребята. Родители усилили контроль над дочерьми, но молодёжи ничто не могло помешать встречаться. Я сбегала из школы, чтобы танцевать с американцами, и нас всех вместе опьянял рок-н-ролл вперемежку с тем, что находилось под запретом. Впервые мои худенькие и маленькие формы пришлись как нельзя кстати — крепко сложенные морские пехотинцы могли поднять меня одной рукой, сделать вместе два пируэта, а затем вести за собой чуть ли не по воздуху в неистовом ритме гитары Элвиса Пресли. Между двумя сальто-мортале я получила свой первый поцелуй и следующие два года помнила его вкус — пива вперемешку с жевательной резинкой.
Бюстгальтер на ручке метлы
Волнения в Ливане вынудили отчима отправить меня с братьями обратно в Чили. В очередной раз меня радушно приняли в доме деда, чья строгость не произвела особого впечатления, потому что я привыкла к неволе, в которой жила в Ливане.
В окружении пожилых людей возможности доказать свою любовь сводились к минимуму, но в пятнадцать лет, когда я раздумывала стать монахиней, чтобы скрыть своё реальное положение старой девы, некий молодой человек всё же заметил меня на фоне коврового узора и мне улыбнулся. Возможно, его забавлял мой внешний вид. Я висела на его поясе и никуда не отпускала следующие пять лет, пока, наконец, он не согласился на мне жениться. Молодого человека звали Мигель.
Сегодня девственность считается помехой, тогда как раньше она была добродетелью. Предполагалось, что секс — одержимость мужчин, а романтика — навязчивая идея женщин. Мужчина, по собственному утверждению, пытался получить от женщины «доказательство любви», а она сопротивлялась, потому что не была обязана содействовать соблазнению самой себя. Идея заключалась в девственно чистом браке, и не столько из-за нравственности, сколько из-за благоразумия, поскольку единожды отвергнутую «попытку» женщина записывала в новую категорию, а поклонник исчезал и рассказывал об этом друзьям. К тому же был риск остаться беременной — ужасная судьба для незамужней женщины, в разы хуже самой смерти. Уже изобрели противозачаточные таблетки, но в Чили об этом упоминалось шёпотом, а самого лекарства ещё никто не видел.