«В. + П., в память о встрече».
Потом я хватаю спички и выжигаю по написанному навечно, пусть новосел любуется надписью всю жизнь, когда ходит из двери в дверь. Не убирайте спички, они еще пригодятся. Надо облить бензином оконные рамы и подпалить их.
Все! Порядок. Будем петь, целоваться и радоваться, что у нас так здорово получилось! Все полностью в вашем вкусе, П. П., голубчик!
Или как? Если бы я осуществила то, о чем здесь написано, вы. П. П., не дали бы мне ни петь, ни целоваться, а немедленно кинулись бы на улицу звать милиционера:
— Скорее сюда! Заберите эту безобразницу, эту свинью, которая изгадила мою квартиру!
И меня бы забрали и дали пятнадцать суток, если бы учли мою расшатавшуюся нервную систему. А если бы не учли, то дали бы и больше, года три за хулиганство. И еще присудили бы возместить убытки.
Но зачем же сразу звать милицию? И негодовать? Нужно же быть последовательным.
Вспомните, П. П., как вы неделю назад проводили время на берегу Истры. Вы, ваша супруга и детишки приехали с рюкзаками, наполненными всякой снедью, и расположились на изумрудной полянке, усыпанной золотом лютиков. Березы раскинули над вами зеленый шатер, охраняя от зноя. Где-то куковала кукушка и пробовал голосок дрозд-белобровик. Над чистой рекой порхали голубые стрекозы. Вы воскликнули:
— Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится, в полном смысле — воздух, солнце и вода.
Вы загорали и купались, попили и поели. Впрочем, про себя вы деликатно говорите: покушали. Значит, так: покушали, налакались водки и решили доставить себе полное удовольствие. Взяли в руки топор и саданули по красавице березе. Сделали на ее белом теле огромную рану и выжгли на этой свежей ране свои инициалы «П. П.». Пустой бутылкой вы трахнули о пенек. Но вы заботливый муж и отец. Вы предупредили жену и детишек:
— Не ходите туда, там осколки.
Пустые консервные банки с рваными краями вы бросили в реку.
«А то еще налетят мухи, это негигиенично. А мы уже все равно купаться больше не будем».
Вы, страстный фотолюбитель, сказали жене:
— Сядь вот сюда, здесь красиво. Прими позу. Только сперва отбрось подальше коробку из-под торта и бумагу. А то все это выйдет на фотографии и испортит снимок.
Вечером, перед уходом, вы подожгли сосенку, предварительно облив ее бензином (вы, кажется, приехали на машине?). И восхищались факелом в сумерках, уверяя, что это похоже на торшер, только без абажура.
Если бы я рассказала обо всем этом, оправдывая свои поступки, на новоселье у П. П., он бы возмутился:
— Тоже мне, сравнила! Одно дело — квартира, а другое дело — лес…
Нет, почему же другое дело? Квартира в государственном доме досталась вам бесплатно, в ней вы вылизываете каждый уголок. А лес тоже государственный, народный, ваш, мой, в нем вы мусорите, сколько можете. Да что тут объяснять, все и так понятно.
Непонятно только одно: почему П. П., который только что получил новую квартиру, который имеет фотоаппарат и снимает жену в роскошных позах, который выписывает и читает газеты и журналы, а в них из года в год — фельетоны про то, как он пакостничает в лесу и на беретах рек, — почему он не стыдится, не перестает пакостничать, а продолжает в том же духе?
Или потому, что все кругом деликатничают, в том числе и мы, пишущие о нем? Не называю же я его по имени и фамилии, а проставляю только инициалы — П. П.
Я могла бы объявить, кто он, где живет, кем и где работает. Но ведь пишешь и думаешь: дойдет же до человека в конце концов! Что хорошего, если соседи и сослуживцы будут смотреть на него насмешливо прищуренными глазами и говорить между собой:
— Оказывается, он только прикидывался культурным. А на самом деле он дремучий хам. — И припомнят. — Может быть, это он обтирал свои пыльные башмаки о портьеры в клубе? Мы еще удивлялись, откуда на них грязь. И насовал окурков в банки с цветами… Теперь, когда мы знаем, что он творит всякие безобразия там, где нет поблизости сторожа или милиционера, мы невольно начинаем думать: уж не он ли сделал то или это?
Про него будут говорить: кто для потехи мог изуродовать вековое дерево или накидать битого стекла на пляже, тот может сделать всякую мерзость. Недаром же про него написали в журнале.
Вот поэтому сегодня в последний раз мы не назовем его по имени. Еще раз сделикатничаем. Но я так к представляю себе эту журнальную полосу, на которой будут фотографии, фамилии и краткие описания художеств: такой-то в пьяном виде изуродовал пять столетних берез; такой-то поджег сосну. А этот совершил злое преступление: нарубил саженного молодняка для костра. А уходя, не потушил костер. И выгорел весь остальной молодняк, не порубленный. Представляю себе это с глубоким и искренним огорчением, потому что предвижу: персонажи для этой журнальной полосы найдутся. Может быть, их фотографии, сделанные на захламленном ими месте, пришлют в редакцию дружинники-комсомольцы? А как было бы приятно получить сообщение такого рода:
«В наших лесах никто не портит природу. Каждый из нас заботится о том человеке, который придет в лес вслед за нами».
Вот это было бы здорово!
«ОН МЕНЯ ЛЮБИТ!..»
— Зачем ты мне все это говоришь, я совершенно не понимаю. Он меня любит, я знаю! Ну и вот!
Две девушки идут с фабрики, с ночной смены. Те, что постарше, обгоняют их, торопятся домой: у них семья, хозяйство. А эти идут медленно — у них разговор о любви.
Это один из самых интересных разговоров на свете. Для тех, кто немедленно захочет возразить, подчеркиваю: не самый интересный, а один из самых. Особенно для девушек, которые ждут счастья и верят — оно придет. Завтра. Или на будущей неделе.
— И не говори мне, пожалуйста, что я должна к нему как-то особенно присматриваться! Я знаю его, как никто! Ах, Клавка, разве ты в этом что-нибудь понимаешь? Ты не сердись, но ведь ты же сама говоришь, что некрасивая.
— Я не сержусь. Конечно, некрасивая, толстая, семьдесят четыре кило. И лицо в веснушках… Ну и что?
— А то, что ты не испытала настоящей любви. Клавка, только дай мне честное слово, что ты никому не скажешь!
— Честное комсомольское.
— Тогда слушай. Ты помнишь, я в субботу удрала с репетиции, сказала, что у меня болит голова? Никакая голова у меня не болела. Просто я увидела, что Игорь уходит из клуба. Ну, и я за ним.
— Ой, Людка!..
— А что? Ты только никому не говори. Я его догнала. Идем и идем. Молчим и молчим. Сердце у меня бьется — ужас! А в душе такие хорошие слова: «Игорек, миленький, родной!» И я чувствую, что больше не могу. Набралась смелости и говорю: «Игорь, ты ничего не замечаешь?»
— А он что?
— Он говорит: «А чего я должен замечать?» Я глаза зажмурила и одним духом: «Игорь, я тебя люблю…»
— Сама? Ой, Людка!
— Ты, Клавка, решительно ничего не понимаешь, а он… Когда я сказала, что я люблю, он сейчас же вынул руку из кармана и обнял меня. — И — ты только, Клавка, никому не говори — мы гуляли до трех часов ночи. И так целовались!.. Я тебе даже передать не могу!
— А что потом?
— А потом он говорит: «Идем к нам, посидим, родителей нету дома».
— И ты пошла?
— Нет, в этот раз не пошла. А вообще пойду. Я ему верю безоговорочно, больше, чем самой себе. Понимаешь, Клавка?
— А чему ты веришь-то? Он ведь тебе даже ничего не сказал, не объяснился. Нет, Людка, ты просто с ума сошла! Про Игоря Мешалкина рассказывают, что он уже два раза был женат, и все знают, что он гулял с Нюрой Котельниковой.
— Ну и что ж из этого? Они все были дуры неинтересные. Нюрка двух слов связать не умеет. А он парень развитой, ему хочется культурно общаться с девушкой. До сих пор он ошибался. И я не буду его осуждать за это. Я ему говорю: «Игорь, я еще никого не любила так, как тебя».