Все вокруг меня, все солдаты вздохнули с облегчением и обожанием, воскликнув: «Слава императору!»
Но нутром я чувствовал, что здесь что-то не так. Императорская гвардия была принесена в жертву ради ничего. Они отступили к горе Сен-Жан, готовые пойти даже к самому дьяволу, лишь бы обман казался правдоподобным.
Почему это имело для меня такое большое значение? Почему я был не в силах вынести это? Все, что я знаю, так это то, что когда императорская гвардия пала, то внутри меня тоже что-то сломалось. Когда израненные английские гусары шли в бой с теми лживыми героями императорской гвардии, обращающимися перед ними в бегство, часть меня умерла.
Ничего более страшного я в жизни не видел и не чувствовал, даже когда был в России. Пала целая армия. Артиллеристы отбрасывали с дороги убитых лошадей, чтобы протащить пушки. Солдаты напарывали на свои пики и штыки всех, кто попадался им на пути, — врагов, друзей, без разбору. Каждый, кто пытался восстать, подвергался мгновенной смерти, потому что пруссаки присоединились к преследователям, верша свой страшный суд, свою месть. Той ночью слово «милосердие» перестало существовать.
Лошади, которых я пытался отыскать, мчались вперед, одержимые и обезумевшие, несшие испуганных людей вперед. Я предложил одного коня Нею, он опирался на плечо капрала, чуть подавшись вперед. Я притворился, будто не узнаю его; он рыдал. Когда он отъедет, я возьму другой курс, направлюсь к западу от Ла Бель, на ферму, которую я заприметил еще давно… На прошлой неделе. Я должен продвинуться по дороге вперед на юг, там будет Бонапарт, его извозчик неистово гнал лошадей, отличная карета неслась по неровной поверхности дороги.
Винтовка капрала висела у меня через плечо. Бонапарта будут защищать остатки императорской гвардии, но я даже волоска на их голове не трону. Это касается только меня и его; все, на чем мне сейчас нужно сконцентрироваться, — на его досягаемости.
Мезрур, рассекая ветер, летит, он всегда ужасно страдает, когда я еду по дороге. Он взорвет легкие, чтобы доставить меня туда, но обратно он меня уже не довезет. В этом не будет необходимости, все окончится раньше.
Генапп — передо мной. Ровные ряды построек, пруссаки больше не ударяют с флангов — завоеватели сюда еще не добрались. Но что-то уже просматривается сквозь деревню, я вижу целящихся в меня французских стрелков, слышу призывы охотничьего рога, крики, топот ног и копыт.
Они едут по истоптанным полям, окружая окраины, я рядом. Потом я доезжаю до свода деревьев, там, где дорога уже оставляет деревню позади. Теперь я уверен в том, что увижу, по крикам, доносящимся откуда-то из-за здания, по другую сторону этой стены. Я спешиваюсь. Оставляю Мезрура, голова его свисает так, словно он уже никогда ее не поднимет. Я взвожу курок. Прохожу вперед. София умоляла меня оставить его. Мир и справедливость значат для нее намного больше, чем та клятва, которую я дал в Париже давным-давно.
Наполеон уже там. Дверь его кареты открыта, он выходит. Он идет по ступенькам, поспешно оглядываясь по сторонам. Он, как всегда, в окружении; есть и помощники верхом на прекрасных конях, и плотное кольцо охраны, вооруженной до зубов, а в центре стоит офицер, держа за гриву серую лошадь. Глаза ее вращаются, все ее тело охвачено нервным нетерпением.
Никто меня так и не заметил. Я упираю винтовку о противоположную стену, щекой прижимаясь к стволу. Даже когда он будет сходить вниз, я не потеряю его из виду. Они подталкивают лошадь навстречу к нему, он седлает ее, но в каждом их жесте прослеживается паника. Но он непреклонен. Совершенно спокойно смотрит в мою сторону.
Как будто он знает, что я там. Он знает, что суд свершится, приговор уже вынесен. Он чувствует, как тяжесть его повисла в воздухе, а устремленные на него глаза отпечатываются в его сознании. Он стоит передо мной, осужденный человек.
Бонапарт трогается, берется за гриву лошади. Я не спускаю курок.
Я смотрю на него во все глаза — один последний взгляд на генерала, который загнал целую армию в ад, а теперь исчезает, даже не оглянувшись.
Теперь он поднялся, невысокая напряженная фигура с глазами животного, на которое ведется охота.
Рене умирал не за этого человека. Рене погиб за Францию, которая уже больше не та Франция и никогда не станет той, что была прежде. Если я убью этого зверя, я потеряю все: доблесть и честь, достойное имя…
Со всеми представлениями Софии о том, на что похожа война, она никогда не могла бы подумать, что Ватерлоо будет настолько переполнено женщинами. Она покинула Брюссель с четкой картиной в сознании, которая осталась у нее еще с детства, и обнаружила, что картина эта разрушается по мере ее продвижения с Румбольдом. Когда она позволяла себе задумываться о военных акциях, фигурки в ее действиях всегда выстраивались, как игрушечные солдатики Эндрю вокруг деревянного замка. Женщин в этих действиях никогда не было. Но в реальности женщины были повсюду, и чем ближе София приближалась к грохоту пушек и треску выстрелов, тем больше женщин ее окружало.