Обладая фотографической памятью на лица, Гиффорд мог сказать наверняка только одно: среди множества пациентов, прошедших через его руки в огромной больнице, где он служил консультантом, этой девушки не было. Не встречался он с ней и в своей обширной частной практике. Черт побери, в лапы какого коновала ее угораздило попасть?
Доктор Хардинг не имел привычки критиковать своих коллег, как знакомых, так и незнакомых, но воспоминание о глубоком страдании в этих зачаровывающих глазах привело его в ярость. Позже, когда он уже переодевался в своем номере, мысль о завтрашней встрече с обаятельной леди напрочь покинула доктора. Он мог думать только о незнакомой несчастной калеке.
Девушка по-прежнему сидела на своей скамейке, крепко сжимая в руках набалдашник трости. Ее звали Оливия Элейн.
Она терпеть не могла жалостливых взглядов, которые слишком часто ощущала на себе; ничего, кроме негодования, не вызвал и этот пристально посмотревший на нее прохожий, столь внезапно возникший на тропинке. Она не могла объяснить, почему эти синие глаза вызвали у нее такую ненависть, но интуитивно почувствовала, что ему удалось мгновенно понять, что творится у нее на душе, а на это он не имел ни малейшего права. Кроме того, во взгляде прохожего она уловила нотку внимательного сочувствия, а это уже просто дерзость!
То, что незнакомец понял ее боль и страдание, покоробило Оливию, хотя справедливости ради следовало признать, что для этого не было никаких оснований. Ведь если бы никого не оказалось рядом, когда она уронила эту несчастную палку, она могла простоять у этой скамейки долго, не в силах нагнуться за ней. Оливия пожала плечами. Ничего не поделаешь, незнакомец решит, что она просто дурно воспитана.
Ей очень хотелось выбраться именно сюда — в надежде, что красота окружающего мира вернет хотя бы частично тот душевный покой, которого она давно была лишена. Но в данный момент она горько пожалела о своей настойчивости.
В полном отчаянии девушка закрыла лицо руками, подавив рыдание. Даже утешиться плачем она не могла, давно уже выплакав все слезы. Бедное дитя! В двадцать два года осознать крушение своей мечты, крушение всех надежд, всего, что с детских лет составляло смысл ее жизни!..
С тех пор как себя помнит, Оливия мечтала стать великой балериной. В течение многих лет она изнуряла себя бесконечными тренировками, твердо зная, что это единственный путь к цели. В то время как ее подружки по балетному классу позволяли себе обычные девичьи развлечения, Оливию не интересовало ничего, кроме искусства танца. И когда то, к чему она стремилась в течение многих лет каторжного, но радостного труда, оказалось на расстоянии вытянутой руки — один самодовольный пьяный ублюдок за рулем перечеркнул всю ее жизнь.
За последние шесть месяцев Оливия прошла все — от глубочайшего отчаяния и страдания через горькое чувство несправедливой обиды до почти полного равнодушия к собственной судьбе. Именно в этом состоянии она и пребывала сейчас.
Гиффорд Хардинг пришел ей на помощь в тот самый момент, когда она была готова расплакаться от сознания собственной беспомощности. Ни поднять палку, ни сделать шагу без нее Оливия не могла. Но почему она так по-детски обиделась на него за эту помощь? Видимо, что-то было в его проницательном взгляде, что Оливия истолковала как попытку проникновения туда, куда она ни в коем случае не желала допускать посторонних, — в глубину ее отчаяния. Это было ее личное дело. Она боялась обнаружить на публике свою слабость и мужественно пыталась скрыть ее. В глубине души мелькнуло: он наверняка посчитал меня отвратительной грубиянкой!
Она вошла в отель и поднялась на лифте в свой номер люкс.
Номер состоял из гостиной и двух спален. Как только Оливия открыла входную дверь, послышался женский голос:
— Это ты, дорогая?
— Да, тетушка Кэр. Ты давно пришла?
— Минут двадцать назад. Я уже начала беспокоиться, куда ты делась. — Элегантная седовласая дама лет шестидесяти показалась в дверях своей спальни. Взглянув на часы на каминной полочке, она воскликнула: — Я даже не подозревала, что уже так поздно!
Миссис Кэролайн Морнингтон всю жизнь была для Оливии «тетушкой Кэр». Они не были родственницами; миссис Морнингтон стала приемной матерью для осиротевшей восьмилетней дочери своего ближайшего друга и полностью посвятила себя ребенку. Она была совершенно уверена, что эта юная сильфида, с недетской убежденностью заявившая, что рождена для танца, добьется своего. Если бы даже миссис Морнингтон и желала про себя девочке иного поприща, ей хватило ума прислушаться к педагогам, в один голос предрекавшим ребенку воистину великое будущее. Директриса балетной школы говорила, что никогда еще не встречала ребенка, столь самозабвенно стремящегося к избранной цели…